Екатерина Глаголева - Путь Долгоруковых

Шумная компания расселась за столом, вино полилось в чарки, и дьякон густым басом провозгласил: «Со страхом Божиим и верою приступи-ите», чем вызвал смех и одобрительные возгласы. Выпили по одной, затем по второй, чтоб не хромать. Говорили сначала все разом, обо всем и ни о чем, но потом разговором вновь завладел Овцын, с увлечением рассказывая о задачах предстоящей великой экспедиции, которая должна нанести на карты все северо-восточное побережье Сибири, добраться до Америки и проложить морской путь в Японию.

– Петр Великий начал, Анна завершит! – сказал он и стоя осушил свою чарку.

– Здоровье императрицы! – подхватили Муравьев и Тишин.

Иван помрачнел. Он остался сидеть, когда все встали, и даже чарку от себя отодвинул.

– Ты чего не пьешь? – спросил его Тишин.

– Я за эту б… пить не буду, – прорычал Иван и жахнул кулаком по столу. – Ныне наша фамилия и род наш совсем пропали, а все разорила ваша теперешняя императрица!

За столом наступила тишина; в девичьей светлице Наташа помертвела, Елена ахнула, Аннушка зажала себе рот рукой; в соседней горнице Николай и Алексей подняли головы от карты.

– Чем я перед нею виноват? – продолжал Иван, все больше распаляясь. – Что подложную духовную рукой государя подписал? Так сжег ее батюшка, да и не видал ее никто! А что братья, сестры мои совершили? По малолетству и задумать ничего не могли! Дядюшку Сергея Григорьевича – в Раненбург, Ивана Григорьевича – в Пустозерск, а нас всех – сюда? А сестер двоюродных – в монастырь? Пожитки отобрала подчистую – и все ей мало, хочет самую память о нас стереть! Зачем она сюда людишек приказных с обысками шлет? Тщится книги у меня отнять – про коронацию Петра Алексеевича и про его с Катькой обручение. Так вот дулю ей, не отдам!..

Николай резко встал и шагнул к двери:

– Унять его надобно!

– Стой, брат, погоди! – Алексей повис у него сзади на плечах, зашептал торопливо: – И его не спасешь, и нас погубишь!

Николай удивленно оглянулся.

– Нас там не было, мы ничего не видели, ничего не слышали, ничего не знаем!

Николай в нерешительности оперся о притолоку, не зная, как ему быть:

– И что это Сашка там сидит, будто воды в рот набрал?…

– Для чего ты такие слова говоришь? – с укором сказал Тишин, оглянувшись на Муравьева и Овцына. – Тебе бы за ее императорское величество Бога молить!

– А что, донести хочешь? – Иван коротко хохотнул, облокотился на стол, подперев голову ладонью, и поднял на него глаза в красных прожилках. – Где тебе доносить! Да и станешь доносить, тебе же голову с плеч – зачем слушал!

Екатерина, притаившаяся в сенях, закрыла лицо руками, пробормотала еле слышно: «Дурак! Дурак! Дурак!»; Наташа прижала к себе Мишутку, хотевшего что-то сказать, уткнула его лицом в свое платье, прошептала на ухо: «Молчи, молчи, родненький!»

– Не я к тебе приставлен, а майор Петров, он и донесет, – возразил Тишин.

– Ха! Петров уже наш и задарен.

В полнейшем молчании Иван потянулся за штофом, чтобы налить себе еще, и тут громко захохотал Александр. Он смеялся долго, захлебываясь, задыхаясь, пока смех не перешел в икоту, и тогда все снова загомонили, стали хлопать его по спине, поить водой и отпускать сальные шутки.

Снег лег на мокрую землю – влажный, липкий. Ветер отгибает полы шубы, норовит пролезть в рукава. От церкви до острога протоптана узкая тропинка, и Екатерина семенит по ней, глядя под ноги, чтобы не оступиться.

В церковь она теперь ходит одна. Караульных солдат давно отставили, но и с Иваном она лишний раз встречаться не хочет. Если брат с женой идут к заутрене, Екатерина – к обедне, а если по времени разойтись не получается, то она выбирает другую церковь: они к Одигитриевской, она – к Рождественской. Впрочем, в последнее время Иван редко в церкви бывает, больше ходит по домам приятелей своих. Это он ей назло. В тот злополучный вечер, когда пьяницы убрались наконец, она ему прямо сказала, чтобы язык свой длинный держал в узде и пил помене, или он их хочет подвести под монастырь? Но дураку хоть кол теши, он своих два ставит. Смеется все: дальше Сибири не сошлют. Николай ее тогда поддержал, и сестры, услыхав про монастырь, разревелись – Ванечка, не погуби! Холера! А жена его, дурища, ночью на подушке начала было ему пенять, – да! подслушивала! а как быть прикажете? – а потом опять старую песню завела: муж ты мой пред Богом и людьми, куда ты, туда и я… Пся крев!

Взгляд уткнулся в чьи-то ноги в сапогах – стоят широко, всю тропинку перегородили. Подняла глаза – Тишин. Тулуп нараспашку, шапка на затылок сдвинута – жарко ему. Винным духом несет за версту.

– Здорово, соседка, давай провожу! – осклабился во весь рот.

– Благодарствуйте, я знаю дорогу.

Бочком обошла – и скорей, скорей, но голову держит прямо, чтобы не подумал, что бежит от него. А Тишин сзади идет, не отступает:

– Погоди, куда торопишься? В гости бы зашла, по-соседски!

Обогнал, за локоть ухватил:

– И согрею, и сладеньким угощу! – и подмигнул погано.

– Да как ты смеешь, мужик!

Вырвалась, толкнула его обеими руками в грудь что есть силы, так что он попятился и чуть не упал, а сама, подобрав подол, побежала к воротам. Хоть бы караульный вышел! Запыхалась, а Тишин снова догнал, притиснул за плечи к забору, дышит в лицо перегаром, рычит злобно:

– Мужик, говоришь? Не для нас, значит, ягодка росла? Только ты-то какова княгиня? За очи горда, а в очи раба! А мы вот не гордые, мы и надкусанное яблочко с нашим удовольствием!

– Караул! – закричала Екатерина и застучала кулаком по забору, другой рукой отпихивая от себя мерзкую рожу.

Одна створка ворот приоткрылась, показался солдат. Увидел их, ухмыльнулся.

Екатерина не помнила, как добралась до дома; распахнула дверь в комнату – а там пьяного Ивана на лавку укладывают, человек с него сапоги стаскивает, и Овцын тут же стоит – он и привел, наверное. Наталья, как увидела золовку, сразу схватила на руки сына и унесла в людскую, чтобы там побыл пока. А Екатерина сделала два шага – и ноги подкосились, села, прислонясь к стене.

– Что с вами, Екатерина Алексеевна, на вас лица нет? – испугался Овцын.

А она вдруг заплакала, закрывшись ладонями, злилась на себя, но слез унять не могла.

Он встал перед ней на колени, обнял за плечи, как брат, сказал тихо, проникновенно: «Доверьтесь мне»…

От первого же удара Тишин отлетел к стене и стукнулся головой. Ах, так? Вжался в угол, как медведь во время травли, вскинул кулаки – ну-ка, сунься только! Да их трое против него, оглушили, сбили с ног, под ребра насажали сапогами и ушли, бросив сплевывать красное на белый снег. Нос разбитый распух, оба глаза заплыли… Таким и явился Осип к майору Петрову.

Тот выслушал его спокойно и сказал, что над Овцыным не он начальник, а ежели ему все пьяные драки разбирать, так ни на что иное времени не хватит.