Екатерина Глаголева - Путь Долгоруковых

– Против турки пойдем, – уверенно пробасил чей-то голос по соседству. – Дело верное: учения завели, галопом скакать. Против турки пойдем.

– И хорошо бы, – вздохнул сидевший рядом с Прохором Никита Лазарев – товарищ его, из одной с ним «каши». – Больно маетно тут-то сидеть. Уж лучше в поход.

– Умаялся он! – внезапно осерчал драгун, до сих пор молча куривший трубку. – А по деревням тебя не посылали с екзекуциями? Вот кто мается-то! Люди плачут слезьми от подушного окладу, помочи им никакой, одни обиды да утеснения!

– Ты, Никифор, не бреши: государыня правежи прекратить повелела, – осадил его басовитый сосед.

– Государыня от Бога отстала! – не унимался Никифор. – На Руси стон стоит, люди дубовую кору едят, а во дворце потехи! Бирон себя богатит, а наше государство тощит!

– А верно говорят, – встрял в разговор молодой парнишка, – что государыня теперь не с Бироном блудится, а с генералом Минихом?

– Нишкни! – шикнул на него бас. – Молчи, коли Бог разуму не дал!

– Э-э-э, Семен, да ты, я гляжу, уж окосел совсем! – вдруг громко произнес Никита, пихая при этом Прохора ногой и мигая ему левым глазом. – Пошли-ка, брат, на воздух!

Они стали пробираться к выходу, и Прохор, в самом деле, споткнулся и повалился на ступеньках, ведущих из подклета наружу, вызвав дружный смех у тех, кто это видел. Но едва они вышли из кабака, как Никита, сбросив с себя пьяно-придурковатый вид, испуганно зашептал на ухо Прохору:

– Донести бы надо, Сеня!

– Чего? – не понял тот.

– Про слова те поносные о государыне.

– Зачем?

– Эх ты, дубина стоеросовая! Не донесем – потом на нас же и донесут: почему, мол, не донесли! Сколько раз капитан царский указ зачитывал: доносить без опасения и боязни того же дни! Лучше донесеньем ошибиться, нежели молчанием!

Прохору стало тоскливо, аж заурчало в животе. И не донести нельзя – спиной отвечать придется, а донести – другого подведешь под кнут. Быть-то как? Никита язык за зубами держать не станет, не таковский.

– На кого ж ты доносить собрался?

– А на всех, – махнул рукой Никита. – Обскажем все, как было, а там пущай начальство разбирается, кого казнить, кого миловать.

Доносить решили подпоручику: хоть у него чин и небольшой, зато он наш, русский, а капитан иноземец. Выслушав сбивчивый рассказ Никиты, подпоручик велел им повторить то же самое в канцелярии, под запись. Говорил один Никита, Прохор же, с трудом выдавив из себя свое имя, стоял рядом молча, глядя в пол. На вопрос, подтверждает ли он сказанное, пробурчал: «Так точно». Повторять срамные слова отказался. Когда писарь составил бумагу, вывел на ней внизу крест, где указали, и поскорее ушел. Зря только деньги в кабаке спустил – ни веселья, ни радости, одно похмелье…

Никифор Лебедев на розыске в словах своих сознался, оправдываясь тем, что говорил «спьяну и спроста», и тем избавил доносчиков от плетей. Казнить его не стали, высекли кнутом и вместе с партией таких же «болтунов» отправили в Охотск, строить корабли в тамошнем порту.

День выдался на редкость солнечный, яркий, веселый; льется свет в два маленьких окошка, отражаясь от выскобленных половиц, так что и лучину жечь не нужно. Княжны сидят на лавке за пяльцами: Елена вышивает по белой кисее ангела-хранителя, а Анна унизывает жемчугом золотой нимб Богородицы. Перед Наташей же – деревянная рама с туго натянутой на ней лазоревой камкой, по которой она пишет красками Распятие Иисуса Христа.

Краски она делала сама: Иван Иваныч Бобровский раздобыл ей охры, белил, сурика, берлинской лазури, киновари, яри, желти, и Наташа толкла их пестом, растирала деревянной ложкой, а потом разбавляла куриным желтком с хлебным квасом. Краски легкие, прозрачные, светлые; фигуры Христа, Богоматери и Иоанна Богослова получаются выпуклые, словно живые, и вместе с тем неземные. Наташе страшно было приниматься за эту работу, но отец Илья уговорил и благословил, и вот теперь ей даже самой нравилось, как у нее выходит.

Гора над белеющим черепом Адамовой головы; на горе крест, на нем истерзанное тело – руки раскинуты, словно крылья у птицы, чтобы взлететь на небеса, но чело склоняется к земле, обращая последний взгляд, последний вздох к дорогим сердцу людям. Справа Иоанн поник головой от неизбывной печали и покорности вышней воле, а слева Мария – смотрит, не отрываясь, в лицо Своего единственного Сына. Наташа проводит тонкой кисточкой из беличьего хвоста – и появляется горькая складка губ, скорбный излом бровей, а под ними полные боли глаза… Рука ее застывает в воздухе. Как это можно пережить? Видеть, как страдает твой возлюбленный сын, кровиночка твоя! И ведь Мария знала – знала с самого начала, когда еще носила Его под сердцем, когда рожала, когда прикладывала к груди, когда спасала Младенца от ножей убийц, укрываясь с Ним в Египте, – что Его ждет терновый венец и крестная мука. Как Она выдержала это? Что давало Ей силы? Обещание небесного чертога? Нет, вряд ли… Значит, все-таки надеялась, несмотря ни на что, верила, что спасет Его Своею любовью, сумеет сделать так, чтобы миновала Его чаша сия – и Ее тоже…

Наташа невольно перевела взгляд на Мишутку, который сидел за столом рядом с отцом Ильей, прилежно разбирая по складам Псалтирь. Что ждет его, ее кровиночку? Как часто в своих молитвах она просила Господа послать ей знак, видение, вещий сон… А может быть, лучше не знать? Одна лишь вера дает силы жить, а многое знание – многая скорбь… Она снова посмотрела на свою работу – и даже побледнела: в написанном ею лике Иисуса явственно проступили черты Ивана…

– Бла-жен муж, – тоненьким голоском читал Мишутка, – ко-то-рый не хо-дит на со-вет не-че-сти-вых, и не сто-ит на пу-ти гре-шных, и не си-дит в со-бра-нии раз…в…

– Развратителей, – подсказал отец Илья.

– Но в за-ко-не Го-спо-да во-ля е-го, и о за-ко-не Е-го раз-мы-шля-ет он ден-но и нощ-но…

– Изрядно, изрядно, – похвалил священник своего ученика. – Ежели и в помыслах своих будешь тако же тверд и в молитве тако же прилежен, как в учении, будешь и ты в собрании праведников!

Мальчик заулыбался, потом, поняв, что урок окончен, слез с лавки, поклонился отцу Илье, поцеловал ему руку, а затем подбежал к матери. Проводив священника до порога и тоже подойдя под благословение, Наташа вернулась к своей работе, но сердце было не на месте, и она отложила кисть.

Случайно ли отец Илья выбрал этот псалом или нарочно? Знает ведь наверняка, что отец его ученика как раз сейчас и сидит в собрании развратителей. У Наташи уже не раз возникали размолвки с Иваном из-за этих бесконечных попоек, но ее слезы, уговоры, заклинания больше не оказывали на него никакого действия. Почему он бежит из дома? Неужели она стала ему постыла? Да, ей уже двадцать третий год, она давно не та девочка, которую он называл своей ясынькой. И в доме, как назло, ни одного зеркала – может, она так подурнела, что ему и смотреть на нее тошно? И не с кем поговорить, некому душу открыть, попросить совета – что она делает не так? Как ей заново приворожить к себе мужа? Была бы жива ее матушка… Батюшку своего Наташа совсем не помнила, он умер, когда ей было всего пять лет. Государю служил до последнего вздоха, женился во второй раз – и то по его воле, хотя с матушкой они жили ладно, родили пятерых детей. Анна Петровна делила с мужем походную жизнь: старший сын Петр родился в Рославле, Наталья – в Лубнах под Полтавой, лишь младшая, Екатерина, появилась на свет в Москве, за три месяца до смерти отца… Вот, видно, в чем секрет: женщине подобает быть при муже, а мужчине – при деле, намается на службе – к жене да к детям сердцем потянется, а попробуй-ка побудь взаперти, в четырех стенах… Наташа вздохнула и пошла убрать книгу со стола: скоро обедать.