Екатерина Глаголева - Путь Долгоруковых

– А коли я «слово и дело» заявлю? – с угрозой произнес Тишин.

– А заявляй, коли ты такой блажной, – невозмутимо ответствовал Петров. – По закону я должон вас всех в железа заковать да в Тобольск отправить, пушшай губернатор разбирается.

«Ничего, – думал про себя Тишин, лежа в санях, которые увозили его обратно в Тобольск. – Не так уж прост Осип Тишин, он на вас управу найдет». Сразу по приезде, отчитавшись перед начальством, но ни слова не сказав о произошедшем с ним в Березове (вдруг и тут задарены?), встал за свою конторку и принялся писать донос о непорядочных поступках Долгоруковых, которые говорили важные злодейственные непристойные слова об императрице, а когда он, Тишин, за честь государыни вступился, то слушавшие те слова лейтенант Дмитрий Овцын, казачий атаман Лихачев и боярский сын Иван Кашперов его побили. Майор же Петров оных Долгоруковых и Овцына покрывает, а воевода Бобровский им попустительствует. Запечатал и отправил государевой почтой – вместе с доношением губернатора Плещеева и вице-губернатора Бутурлина о присылке драгунских полков, чтобы не учинилось какого разорения сибирских пограничных мест, ежели калмыки пойдут на помощь китайским войскам на джунгарского князя Галдан-Чарина.

«Ничего! Каково-то теперь запоете?»

Ермолай с утра ходил туча тучей. Пнул ногой некстати подвернувшуюся кошку, а выходя в сени, споткнулся о порог – плохая примета. Дуня шмыгала из закута к печи, вжав голову в плечи, и старалась лишний раз не попадаться мужу на глаза.

Говорят: пришла беда – отворяй ворота. Только они, ворота эти, уж второй год нараспашку стоят. Прошлым летом был недород, а нынче и того хуже: рожь дождями залило, градом побило, а капусту червь поел. Куры тощали, переставали нестись и одна за другой перекочевали в похлебку. Хлеб уже с осени пекли на две трети из мякины, щи варили из лебеды, а семена ее – черные, мелкие, как мак, – запасали на зиму: больше на току молотить было нечего. Живот от такого хлеба пучило и нутро болело; дед Захарий помаялся-помаялся, да и помер; ну да Бог с ним, одним ртом меньше. Хуже было другое: подушную подать за полгода государыня разрешила пока отложить, хотя и не отменила, а оброк-то барину все равно плати, и где его взять? Барин живет у себя в Петербурге, ему живая деньга нужна себе на кафтаны да дочерям на ленты, а ты тут пуп себе рви. Макар Захарыч одну лошадь свел на базар и продал; думали – ничего, с двумя остальными как-нибудь управимся, а на следующее лето можно будет кобылу крыть, даст Бог, ожеребится – вот и мы не в убытке. И тут – на тебе, зовут на сход: прислали из города ремонтеров для отбора лошадей, по одной с трехсот семидесяти душ, – война, вишь, будет. По ревизской сказке выходит, что с их села двух лошадей надо представить. Что галдежу было! У старосты четыре лошади, но у него и сыновей трое, у прочих же всего одна, много две. Судили, рядили, глотки надорвали – кончили тем, чтобы жребий тянуть, и выпало, кроме старосты, лошадей представить троим, а там какую солдаты выберут. Ну и Макар Захарыч среди тех троих оказался. Что ж поделать, коли судьба такая. А только Ермолай с ним дома после схода сцепился: зачем, мол, смирился, это все подстроено было, староста на нас зуб держит, грозился Пахомку в рекруты сдать, а как тот пока годами не вышел, так он с другого боку вилы подогнал. Ну, отец ему и залепил затрещину, аж искры из глаз, – знай, мол, щенок, свое место! Будешь еще тявкать – самого в оглобли запрягу! Мерин мой при мне останется, старый конь борозды не портит, а кобылу сам на старостин двор поведешь.

Дуня не утерпела – пошла за ними по улице, хоронясь, чтобы муж не увидел. Уж так ей было жалко Рыжуху! Молодая кобыла-четырехлетка, два года всего как купили ее, и так-то она Дуне сразу приглянулась! Пока можно было, носила ей гостинцы – ржаные горбушки, круто посыпанные солью. Вроде и недавно то было, а теперь кажется, что целая вечность прошла. Зимой, поди, сами солому есть будем. Ванятке горбушку бы сберечь, пусть и мякинную, а то, не приведи Господь, отправится вслед за дедом Захарием да за братиком своим. Второго сыночка Дуня недавно схоронила: родился он в Петров пост, когда и так последние крохи подбирали, – слабенький, в чем душа держится, так еще у Дуни и пропало молоко. Пробовали коровьим поить – распух, посинел и помер. Дуня после того как неживая сделалась, но долго столбеть ей не дали: свекровь куском попрекает, пошевеливаться велит, мужу попадешься под горячую руку – вся в синяках ходить будешь. Единственной, кому она могла поплакаться и душу раскрыть, была Рыжуха. А вот теперь и ее уводят…

Осенняя грязь отвердела от первых заморозков. Низко нависшие тучи грозили просыпаться снежной крупой; дома нахлобучили пониже шапки соломенных крыш и глядели исподлобья. Далеко разносится резкий вороний грай, и если прислушаться, тоненько звенит туго натянутой струной тоска.

К старостину двору уже сошлись со всех концов мужики и бабы – поглядеть, как будут чужих лошадей отбирать. Толпа расступилась перед сотником, за которым шли волостной писарь и драгун в синем кафтане с красными обшлагами и воротником, белых штанах, черной шляпе и сапогах со шпорами. Левой рукой он придерживал свисавший с пояса до земли палаш. Всколыхнулся звонкий бабий шепоток с прысканьем смеха. Солдат остановился, повернулся, прищурился:

– Эй, бабоньки! Не ешьте глазами-то, я за погляд деньги беру!

Смех стал громче, самые бойкие принялись отвечать, так что солдат только рукой махнул. У самого плетня, вцепившись в него обеими руками, стояла щуплая молодая баба, закутанная по самые глаза в теплый платок, и неотрывно глядела перед собой – на лошадей. Что-то в ее лице показалось солдату знакомым, хотя он и не мог понять, чтó именно.

– Эх, все бы отдал, чтобы такая красавица за меня так держалась! – сказал он, поравнявшись с ней.

Баба потупила глаза, но не сдержалась, улыбнулась – и на щеках обозначились ямочки, вся же она словно просияла изнутри.

– Евдокия Мироновна! – ахнул Прохор.

Баба удивилась. Она всматривалась в лицо драгуна, но растерянность в ее глазах так и не сменилась узнаванием. Да и немудрено: бороду Прохору сбрили, оставив только усы, волосы он больше не стриг в скобку, а отпустил пониже плеч и стягивал сзади в косу, да и щеголеватый мундир сильно его менял.

– Не прогневайтесь, не признаю я вас, – выговорила Дуня негромко.

– А помнишь, как возле вашей деревни проезжий барин молодой чуть не потонул? – подсказал Прохор. – А тятя твой на ночь глядя баню топил…

– Прохор Семеныч! – вспомнила Дуня и так обрадовалась, словно родного повстречала.

– Эк, память-то у тебя еще девичья, – шутливо возразил ей Прохор, а у самого сердце екнуло – не ровен час, услышит кто. – Семен я, Петров.