Екатерина Глаголева - Путь Долгоруковых

Дуняша смутилась.

Староста, сотник и волостной писарь смотрели в его сторону, дожидаясь, поэтому Прохор быстро шепнул:

– Которая ваша лошадь?

– Вон та, игреняя, – чуть не показала рукой Дуня, но вовремя спохватилась.

Прохор стал осматривать лошадей. До статных голштинок и шведок, за которыми он ходил раньше, им было далеко, но крестьянской лошадке положено быть выносливой да покладистой, а за красотой не гоняться. Он задирал им верхнюю губу и заглядывал в зубы – не стерлись ли средние резцы и окрайки, ощупывал ноги, хлопал по бокам. Одного мерина забраковал, про двух коней сказал: «Годится». Дойдя до рыжей кобылы с дымчатой гривой, Прохор отступил на шаг назад, оглядел ее всю и нахмурился.

– Хороша! – цокнул языком писарь, следовавший за ним по пятам.

Кобыла и вправду была хороша – степной ростовской породы, с тонкими стройными ногами и маленькими чуткими ушами. Да и молода, сразу видно.

– Ты погоди, – осадил писаря Прохор. – С нее не картины писать, для дела, поди, нужна, торопиться не след. Ишь, как ушами прядет! Знать, пуглива да упряма, и глаза сорочьи – в сумерках плохо видит.

Подошел, сжал рукой гортань – лошадь дернула головой, стала беспокойно переступать на месте.

– Чуешь, как дышит? Бега быстрого не выдержит, запалится.

– Ну, так не под седло, а в упряжку, в обоз – пригодится.

– А это видал?

Прохор согнул левую переднюю ногу кобылы и показал шишку величиной с орех повыше бабки.

– Дня через три охромеет, – вынес он свой приговор.

– Вот мужичье! – скривился писарь. – Такую красоту загубили!.. Кто хозяин?

Подошел Ермолай, сдернул с головы шапку и поклонился.

– Забирай! – махнул рукой писарь и отвернулся.

– Спаси Христос, господа хорошие, – засуетился Ермолай, надевая на голову кобылы недоуздок. – Век буду Бога молить…

– Ты это, слышь, – задержал его Прохор. – На ночь ноги ей обертывай тряпицей со скипидаром и отвару туда добавь – из иван-чая, зверобоя, лопуха. Каждый день чтоб, слышь? – И добавил тихо, когда писарь отошел подальше: – Твоя, что ль, баба там у плетня стоит? Не обижай ее.

– Спаси Христос, – торопливо повторил Ермолай и поскорее пошел прочь, уводя за собой кобылу.

Прохор посмотрел ему вслед – экий мозгляк, михрютка! И за такого, значит, отдали Евдокию Мироновну? И-эх…

Обратно домой Дуня тоже пробиралась краешком улицы, позади, а не вровень с мужем, юркнула поскорей на крыльцо, пока он отводил кобылу в стойло, и влетела в избу, распираемая от радости – не отняли кобылу-то! Наша Рыжуха!

Новость возымела свое действие; даже свекровь, уже готовая распекать Дуню на все корки, – где она шляется, дармоедка, ишь вздумала грязь подолом мести! – остыла, узнав про кобылу, оборотилась к образам и принялась креститься и кланяться. И Пахомка обрадовался, и Груша, а сама Дуня обхватила Ванятку и принялась его целовать. Макара Захарыча дома не было – ушел куда-то тоску размыкать, ну да ничего, к обеду воротится. Под такую новость и щи пустые да несоленые в охотку поест! Одна только Груша спросила, как так получилось, что оставили им Рыжуху, и Дуня простодушно ответила, что солдат-ремонтер оказался ей знаком – тятеньки ее кум.

В разгар общего веселья в избу ворвался Ермолай – с перекошенным от злобы лицом и с вожжами в руке – и вытянул ими Дуню. Дуня вскрикнула и оттолкнула от себя Ванятку, чтобы по нему не попало, втянула голову в плечи, защищая лицо руками, а Ермолай продолжал ее хлестать, крича:

– Ах ты, сука! Потаскуха! Тварь! Погоди мне!

Пахомка посмеивался, сидя на лавке, Матрена Тимофеевна молча смотрела, сложив руки на груди; Ванятка закричал: «Мамка! Мамка!», а потом стал отпихивать отца: «Уйди! Уйди!»

– Прочь, щенок! – отшвырнул его Ермолай, и мальчик отлетел к печке, стукнувшись об нее головой.

– Ваня! – бросилась к нему Дуня, но удар кулаком в ухо свалил ее на пол.

– Что ж ты делаешь, ирод! – крикнула Груша и вырвала из рук у брата вожжи. – Ополоумел?

Она загородила собой невестку, которая с трудом села и озабоченно ощупывала шишку на голове у поскуливавшего сына.

– Отойди! Убью! – ерепенился Ермолай. – Позорить меня!..

Тут стукнула дверь, и он вздрогнул, обернулся – вошел Макар Захарыч. Повел тяжелым взглядом вокруг – все сразу притихли и стали заниматься обычными делами; Груша сунула вожжи обратно Ермолаю, и тот с ними ушел.

…Вечером Дуня плакала в сарае у Рыжухи, обняв ее за шею и уткнувшись мокрым лицом в мягкую гриву. За что ей выпала жизнь такая горькая? Нету мочи терпеть! Позвал бы кто сейчас с собой – и ушла бы, ей-богу, ушла бы!.. Рыжуха вздыхала, раздувая ноздри, и деликатно переступала с ноги на ногу. От нее исходило приятное тепло, и, закрыв глаза, Дуня снова видела перед собой, как наяву, усатое лицо с веселыми глазами и слышала голос: «Эх, все бы отдал…» Семен Петрович… Семенушка…

Над столами с липкими лужами стелился табачный дым, от которого щипало глаза и першило в горле. Немолчный гул голосов порой перекрывали взрывы смеха или возгласы картежников. Перед Прохором-Семеном стояла полупустая пивная кружка, и он смотрел на нее, щурясь, чтобы не двоилась в глазах.

Сегодня выдали жалованье, и он «гулял». Но веселье, которого он ждал от медовухи, почему-то не приходило. Сердце ныло, точно зуб с дуплом. Справив свою ремонтерскую службу и вернувшись в солдатскую слободу, Прохор, сам тому удивляясь, неотступно думал про баб. Не в том смысле, чтобы полакомиться, – это всегда было можно устроить: за подарок, а то и задаром, – а в том, чтобы жить с бабой постоянно. Со своей бабой. С женой.

Матери он совсем не помнил; отец умер, когда Прохор был еще мальцом; вся его юность прошла в людской да на конюшне, при лошадях, и как живут муж и жена, он не знал – не видел. Раньше женитьба казалась ему путами, и он радовался тому, что один, ничем не связан, теперь же, прожив на свете неполных три десятка лет, стал иначе смотреть на это дело. Все ж таки жена и обиходит, и обстирает, и приласкает, и щей сварит не таких, как артельный кашевар. Вытащит горшок из печи, и к миске с ложками они сядут вдвоем, а не ввосьмером. Евдокия Мироновна сама-то ростом, как три горшка. Вкусные ли щи она варит? Ну да он все равно бы похвалил, чтобы увидеть ямочки на ее щеках… Эх, что об ней-то думать, она михрютку своего потчует.

В полку у них были женатые: жили в избах, а не в казармах, после вечерней поверки спешили домой на ночлег. И в кабаке их нечасто встретишь: каждая копейка на счету. Вот то-то и оно-то… Эх… На какие шиши жениться? На двенадцать рублей в год, из которых еще вычтут на обмундирование да часть в артель уйдет? Одна лошадь столько стоит. А у михрютки кобыла была хороша, только ноги ей сбил, стервец… Мажет ли скипидаром? Или жену заставляет? Харчей, конечно, женатому прибавят, и квартирные деньги тоже положены – да, но только положены они не сразу тебе в карман. А как детишки пойдут?… Есть ли у Евдокии Мироновны дети от ее сморчка? Тоже, небось, от горшка три вершка, а он бы ей богатырей заделал… Выбиться бы хотя бы в урядники, в капралы. Но для этого нужно отличиться на войне. А случись война – куда баба денется? За мужем поплетется? И какое же это житье – перекати-поле? На войне самому уцелеть – уже задача…