Екатерина Глаголева - Путь Долгоруковых

Из осторожности остаток дня провели в лагере: генерал не хотел рисковать и подвергать обоз возможному нападению в походе. Раненых от работы освободили, а остальные тщательно смазали дегтем все оси и колеса, чтобы не скрипели, уложили и закрепили груз, чтобы ничего не бренчало. На закате, выслав вперед дозоры, выступили, построившись в каре. Разговаривать, шуметь, петь песни было запрещено, и Никита очень этим тяготился. Семен, чтобы не заснуть, вспоминал минувший бой или смотрел на звезды. Когда они начали бледнеть, впереди показалась высокая каменная стена с большими крепкими башнями. Пришли.

Появление обоза стало праздником: хлеб уже два дня как вышел, мяса солдатам не давали целых две недели, а в городе удалось найти только пшеницу да сорочинское зерно, которое солдаты сами мололи ручными мельницами, взятыми в брошенных татарских домах. Но разве это еда! Так, живот обмануть. Да и воды хорошей нет; в колодцы турки и татары, прежде чем сбежать, побросали всякую падаль. Надо новые отрыть, но на это потребно время, а пить-то хочется. Больных уже, почитай, с два полка наберется, кровавым поносом исходят.

Город, взятый Минихом без боя, назывался Гезлев, но русские прозвали его Козлов. Турки ушли оттуда, подпалив дома армянских купцов, а ценности, которые не смогли унести с собой, спрятали в подвалах и колодцах. Солдаты их там быстро нашли, и Никита, наслушавшись рассказов про кучи золота и жемчугов, ходил мрачнее тучи: вот ведь счастье какое людям привалило, и сражаться не пришлось, а добыча царская!

Войско расположилось лагерем в степи, в самом же городе стояли на квартирах только высшие офицеры. Юрий Федорович Лесли остался при своем отряде и жил в палатке, но сразу по прибытии отправился на доклад к командующему. Когда подтянутый худощавый генерал в обшитом золотым галуном мундире и напудренном парике поскакал в город, сопровождаемый сыном-адъютантом и двумя ординарцами, Семен и Никита проводили его взглядами.

– Эх, мать честная! – выдохнул Никита. – Одной канители, небось, на сто рублев ушло!

«Конь у генерала – загляденье», – подумал Семен.

Его с парой других солдат послали отвезти муку в пекарню, и он обрадовался: можно город посмотреть. Улицы такие узкие – двум телегам не разойтись, а то и одной не проехать, поэтому мешки навьючили на лошадей, и солдаты вели их в поводу. Семен, дивуясь, вертел головой, но многого увидеть ему не пришлось: дома все больше каменные, богатые, но чаще спрятаны за высокими заборами, на улицу выходит глухая стена. Казаки говорили, что за стенами, во дворах – сады и фонтаны. Несколько раз попадались площади, где стоял большой дом, словно накрытый котлом, а рядом – два островерхих столба, иглами уходящие в небо. Семену сказали, что это басурманские храмы. Но самое главное чудо явилось ему на обратном пути, когда они возвращались другою дорогой. Дома расступились, и за ними открылась бескрайняя синяя ширь, подернутая легкой рябью, – море.

Забыв обо всем на свете, Семен подбежал к самой воде, увязая сапогами в рыхлом песке, а потом дошел до конца мола и, стоя спиной к каменным бастионам, смотрел туда, где округлый окоем отделял лазоревую скатерть воды, мерцающую солнечными блестками, от голубой пустыни неба. Он простоял бы там незнамо сколько, если бы товарищи не увели. И то сказать: опоздаешь на поверку – попадешь под батоги.

Выйдя за ворота, Семен снова замер в изумлении: возле городской стены во много рядов стояли люди в широких шароварах, бешметах и круглых шапочках и, оборотившись к югу, произносили что-то нараспев, потом вдруг разом поклонились, выпрямились, разом же опустились на колени на расстеленный коврик и, опершись на руки, ткнулись лбом в землю. Сели на пятки: «Аллаху акбар!», снова ткнулись в землю.

– Кто это? – спросил он у проходившего мимо солдата.

– Турки пленные, – скривился тот. – С самого Перекопа их за собой таскаем, наказание одно. Самим есть-пить нечего, а их корми да охраняй, чтоб не убегли.

– А чего это они?

– Молятся. По пять раз на дню вот так в землю кидаются. Первый раз перед рассветом, потом в полдень, к вечеру, как солнце садится и как заря погаснет. Беда с ними.

Под Козловом простояли пятеро суток: солдаты пекли хлеб и сушили сухари. Семен еще трижды возил мешки с мукой в пекарню и каждый раз хоть на минутку, да убегал посмотреть на море. Его удивляло, что оно всегда разное: то яркое, аж глазам больно, то темное, то плещется лениво, облизывая песок, а то все покроется белыми бурунами и шумит… Товарищи уже начали над ним подшучивать, что он к морю бегает, словно к лапушке на свидание. Семен отмалчивался в ответ или беззлобно огрызался. Он не сумел бы объяснить, чтó манит его туда, да никто бы и не понял. Вот Никита, к примеру: разве растолкуешь ему, что на море и дышится не так – только дунет в лицо ветром, и плечи сами расправляются, словно руки сейчас в крылья развернутся, как у чайки, и полетишь за нею вслед высоко от земли? Нет, он все болтает свое: вот ведь сколько воды, а пить нельзя, соленая, даром только пропадает. А то хорошо бы на рыбалку сходить, поглядеть, какая тут рыба водится, да и челны вон на бережку брошены валяются – жалко, с собой взять нельзя. И вот скажи ты мне на милость: почему вода в море соленая, а рыба – такая же, как в реке? Нет чтоб и рыба сразу соленая была! Незачем было бы на соль тратиться, сколько ж денег выгадать можно…

На второй день казаки пригнали откуда-то из степи большое стадо баранов – отбили у татар. Артельные расходчики собрались на дележ; вышло по барану на пятерых. Живем! Ротный привел хмурого чернявого турка с длинными усами и наголо обритой головой под шапочкой-ведерком и велел всем кашеварам сойтись и смотреть, что он будет делать. Турок побормотал что-то по-своему, достал из-за пояса остро наточенный нож и быстрым движением перерезал барану горло; освежевал, выпотрошил, разделал тушу, сложил куски в казан, залил водой, поставил на огонь. Поколдовал над казаном, добавляя туда какие-то порошки из мешочков, которые принес с собой. Промыл в миске сорочинское зерно и выложил поверх мяса, накрыл казан крышкой. Сел перед костром, подвернув под себя ноги. Выждав с полчаса, заглянул под крышку, все перемешал большой деревянной лопаткой, сказал: «Пиляв» – и отступил в сторону. Ротный прежде заставил его попробовать, а потом отпустил и велел раздавать ужин.

– Эх, хороша каша! Навариста! – нахваливал Никита, шепелявя – обжег себе язык. Семен тоже признался себе, что ничего вкуснее не едал.

Через пять дней выступили в поход большим каре, в центре которого медленно продвигался обоз.

Теперь дорога была совсем другой: татары не ждали, что русские пойдут сюда, а потому не успели сжечь траву и завалить колодцы. Степь была похожа на зеленое море с бурунами из седых былок ковыля, и к Семену порой, ненадолго, возвращалось то чувство, какое он испытал, втягивая ноздрями соленый воздух на молу. Степной воздух был сух и ароматен, но от пробиравшегося по степи войска несло людским и конским пóтом, дегтем, нагретой сыромятной кожей и бог знает чем еще. Тревожно пересвистывались суслики, застывая желтыми столбиками, а потом мгновенно скрывались в траве, – это напоминало Семену резкие крики чаек, носившихся над волнами. И ему подумалось, что степь, как и море, манит к себе широтой, привольем, простором, а как заманит – обернется тем, что есть на самом деле: бескрайней пустыней, погибелью.