Екатерина Глаголева - Путь Долгоруковых

Покой длится недолго: Семену смачивают губы водкой, от чего те горят и саднят, слегка брызгают ею же в лицо, бьют по щекам. Человек в генеральском мундире смотрит с высоты своей лошади, как солдата приводят в чувство.

– Бедни руски зольдат! – громко говорит он своим адъютантам, когда шатающегося Семена поднимают на ноги. – Фельдмаршал Миних хочет уморить его голодом и трудами!

Семен и два поддерживающих его казака, застыв, смотрят вслед удаляющимся всадникам.

– Ишь ты! Пожалел нас немец! – хрипло говорит один казак.

– Пожалел волк кобылу: оставил хвост да гриву, – отзывается другой.

На пятый день Миних, славший победные реляции в Петербург, все же смирился с неизбежным: армия повернула на север – к Перекопу. Путь туда занял десять дней, и после пережитого походного ада лагерь показался раем: вода! В Перекоп как раз подвезли ржаные сухари, и среди солдат сновали маркитанты с водкой и разными припасами.

С неделю лагерь напоминал собой гигантский лазарет. Чтобы зря не переводить провиант, турок отправили под конвоем в Украину, донских и запорожских казаков распустили по домам. Три тысячи солдат послали срывать перекопские укрепления, а шесть драгунских полков отрядили в конвой – оберегать больных по дороге к Днепру.

Июль на исходе, в великорусских селах закончился сенокос, а тут, в степи, – трава высотой с человеческий рост, в которой шныряют зайцы и куропатки. Особо шустрые из солдат наловчились хватать перепелов руками. Вечером их, ощипав, запекали в углях, ели, обжигаясь, обсасывая косточки, и все наесться не могли. С высоких курганов на это бесстрастно взирали истуканы – каменные бабы, обратив плоские лики на восток. Семену было не по себе от этих стершихся лиц, обвислых грудей, сложенных под животом рук. Неизвестно, кто их поставил, когда и зачем; они стояли тут, когда на свете еще не было ни самого Семена, ни его отца, ни деда; он сгинет – а они так и останутся стоять, дожидаясь непонятно чего, напоминая непонятно кому непонятно о чем, и в этой-то их неизменности и тайне было что-то тревожное, наводящее тоску. Зато не позабыть, что ты еще не дома, в чужой земле. Каждую ночь, располагаясь на стоянку, вокруг лагеря выкапывали канаву шириной в аршин (не ровен час, татары траву подожгут), а на каждой телеге непременно везли метлу для тушения огня.

Неподалеку от развалин Кызы-Кермена, где татары во время своих набегов обычно переправлялись через Днепр, увидали первый ретраншемент, где несли караул с полтысячи солдат и столько же казаков. Дальше вверх по Днепру через каждые восемь верст были устроены редуты под охраной десяти – двадцати солдат с офицером; там можно было отдохнуть, разжиться сеном. Второй ретраншемент был на реке Белозерке, третий – на Самаре. Там Миних устроил смотр своим войскам.

Семен впервые увидел человека, о котором столько слышал. В рассказах солдат, по обыкновению, быль смешивалась с небылицей. Фельдмаршалом восхищались за его храбрость, когда шли вперед за добычей, и проклинали его, когда волочились назад, умирая от жажды. Теперь же сухопарого человека невысокого роста, с проницательными глазами на некрасивом утомленном лице и упрямой складкой тонких губ над волевым подбородком, приветствовали троекратным криком «Виват!». В каждом полку, вернувшемся из Крыма, людей оставалось меньше половины, и фельдмаршал отказался от плана нового похода той же осенью, перенес его на весну и распустил полки на зимние квартиры. Тем более что, пока он жег дворец крымского хана, Ласси взял Азов.

Зима выдалась холодная, снежная; каждый день солдат гоняют к Днепру колоть лед, чтобы татары не подобрались. Замерзшая река – лучшая дорога: ровная, гладкая.

Память человеческая странно устроена. Полгода не прошло, как вернулись из Крыма, а уж Семену кажется, что было это давным-давно, да и с ним ли? Вправду ли он все это видел – степи, море, горы? По вечерам ротные говоруны рассказывают раскрывшим рот новобранцам про татарские стрелы, заваленные колодцы, несметные сокровища, спрятанные в мечетях, а Семен все больше молчит. Чем больше про это говоришь, тем больше жизнь превращается в сказку, предание, и даже сам рассказчик уже не сможет побожиться, что говорит одну чистую правду, ничего не приврав.

Жизнь идет своим чередом, один день похож на другой: утром – поверка, общая молитва – и на реку, лед колоть. Потом обед, учение, вечерняя поверка, развод караулов – и по домам. Зимой продрогшее солнце торопится на боковую, темнеет рано, зато звезды горят ярче, мерцают, переговариваются. Мороз щиплет за щеки и за уши, а дело караула – не только не замерзнуть, но и посматривать туда, на линию, где поставлены сторожевые столбы. Там, по линии, разъезжают дозором запорожцы. Загорелась смоляная бочка на одном столбе – татары выступили в поход, две бочки запылали – подходят к нашим пределам, а уж если три огонька горят в ночи – скоро жди к себе непрошеных гостей.

Но то ли караул сплоховал, не доглядел, то ли казак вовремя не успел бочки запалить, а только нагрянули басурмане нежданно-негаданно. Точно длинная черная змея извивается по снегу – отряд в две тысячи сабель, каждый всадник ведет двух свободных лошадей в поводу, а позади едут кибитки, чтобы класть в них награбленное добро. Ползет змея, а в Переволочне всего-то две роты по хатам стоят! Юрий Федорович Лесли отправил гонца за подмогой, с досадой посмотрел ему вслед, как он плюхается в седле, болтая локтями, а сам велел бить тревогу, всем, кто есть, – на конь! Сабли наголо! За мной! Ступай-ступай!

Вылетели на лед, заново спаянный за ночь, – стайка оводов, которую лошадь сейчас смахнет своим хвостом. Семен увидал, как генерал упал с коня, заливая алой кровью белый снег, как навалились татары на его сына… А потом правый глаз ожгло дикой болью, и свет померк.

Осенью, когда птичьи стаи улетают в дальние края за лучшей жизнью, смотреть на них – такая тоска, что хоть волком вой. А по весне, как воротятся, наполнив воздух шумной радостью, в сердце вновь пробуждается глупая надежда на то, что вот теперь-то в жизни точно выйдет перемена и тебе тоже позволят вернуться домой! Сердце – ему ведь не прикажешь, вот и верит, глупое. Тем более что тебе всего-то двадцать четыре года, и ты не чуешь под ногами земли от счастья, потому что муж обрадовался, когда узнал, что ты снова с брюхом.

Надежда надеждой, а жизнь приучила всякую новость встречать с опаской. Вот причалило к пристани судно, и сошел на берег гвардейский капитан-поручик – к чему бы это? К добру или к худу? К воеводе прямиком направился; как бы узнать, кто таков? Прибежала девка от Настасьи Петровны: офицер молодой, красавец, по фамилии Ушаков. Уж не родственник ли самого Андрея Ивановича Ушакова, главы Тайной канцелярии? Господи, Пресвятая Богородица, спаси и сохрани!