Екатерина Глаголева - Путь Долгоруковых

Небо застит тусклая хмарь. Ветер носится злобным псом, сгоняя сизые тучи, а потом рвет их в клочки. Не выдержав муки, те проливаются плотным дождем; он стегает березки, хлещет по телу Сосьвы, и вот уже даже сухими глазами видится все, как сквозь слезы, расплываясь в сырой белесой мгле.

В сенях – ахи, охи, вскрик; в дверь просовывается девка с вытаращенными глазами: «Увозят их! Увозят!» Простоволосая Наташа скатывается с крыльца, бежит что есть мочи к воротам, оскальзываясь в лужах, ее хватают дюжие руки: «Стой! Куда прешь?»

– Пустите! – вырывается Наташа. – Люди вы или кто?

Ее толкают, она падает в жидкую грязь, ползет на коленях к солдатам у ворот, протягивает к ним руки, молит, рыдая:

– Помилуйте, когда вы христиане, дайте только взглянуть на него и проститься!

Солдаты наставляют на нее острия штыков. Наташа рвет на себе волосы и воет. К воротам идет капрал; она бросается к нему, хватает за сапог, кричит: «Ради Христа!» Капрал отшвыривает ее ногой, отдает солдатам приказ, и Наташу волокут в темницу, вталкивают туда и запирают на замок.

Вскоре после Петрова дня всей деревней отправились на сенокос. Загодя отбили и наточили косы, с вечера приготовили корзины со снедью, а утром, еще до света, двинулись в путь: ребятишки, каких не с кем дома оставить, на телегах, а мужики с косами да бабы с граблями – пешком по обочинам.

Макар Захарыч остался единственным кормильцем: вовремя не женившегося Пахомку староста упек-таки в солдаты, а Ермолай поздней осенью, возвращаясь пьяный с гулянки, свалился в канаву, пролежал там всю ночь, простыл и помер. С тех пор отец посуровел, замкнулся в себе и, хотя никому этого не говорил, даже попу на исповеди, корил себя за то, что недоглядел за сыновьями, выросли они такими шалыганами. Зато внуку теперь решил спуску не давать: гни дерево, пока гнется.

Дуня совсем не убивалась по мужу. То есть она, как полагается, выла, когда его клали в гроб и выносили из избы, причитая: «На кого ж ты нас покинул!» – но делала это под суровым взглядом свекрови, а вовсе не от горя, и глаза ее были сухи. Позже она сама себя спрашивала: отчего так? Ведь грех это, Ермолай был ей муж, отец ее детей (маленькая Танюшка только-только начала ходить). А что бил ее – так это уж так заведено… Она молилась за упокой Ермолаевой души и просила Богородицу заступиться за нее перед Сыном… Но вскоре молитвы ее стали совсем о другом: чтобы умилостивил Господь свекра со свекровью, чтобы сохранил и уберег ее деток. У Дуни сердце разрывалось, когда шестилетний Ваня кричал под розгами, но она могла лишь утешать его потом в чулане, прижав к своей груди и сглатывая слезы.

Небо на востоке посветлело у кромки окоема, когда семьи разбрелись вдоль луга и принялись ставить шалаши из дранки и складывать туда припасы. Дуня осторожно перенесла в шалаш спящую Танюшку и стала помогать другим бабам. Мужики тем временем уже вставали в ряды по пять-шесть человек – направляющий впереди, остальные сзади, – чтобы скорей приниматься за дело: роса выпала обильная, день будет ясный, жаркий, а росистую траву легче косить.

Направляющим шел Макар Захарыч. Коса в его сильных руках пела звонкую, веселую песню; захват он делал большой, прокос получался широкий, и работал он споро, легко. Молодые парни, пытаясь за ним поспеть, запыхались, взопрели. Дуня невзначай увидела, как Матрена Тимофеевна смотрит вслед мужу, позади которого оставалось ровно скошенное место и толстым валком ложилась сочная трава: лицо свекрови разгладилось и посветлело от гордости и умиления. Это было так удивительно, что Дуня позабыла отвести глаза, за что сразу и поплатилась: почувствовав на себе ее взгляд, свекровь немедленно нахмурилась, обругала ее баклушницей и мызгуньей, замахнулась рогатиной… Дуня с Грушей принялись разбивать валок, трепля его деревянными зубьями грабель.

Показался краешек солнца, и вскоре все оно – ясное, умытое – выкатилось в бирюзовое небо, прогоняя последнюю тень. Ночная прохлада скоро забылась; рубахи липли к потным спинам, намокали под мышками; натруженные ладони горели. Косцы ушли далеко вперед, и среди баб и девок, предоставленных самим себе, начались шутки, разговоры, взрывы смеха, то гаснущие под суровыми окликами большух, то вспыхивающие с новой силой. Дуня и Груша молча работали друг против друга, только сопели. Пройдя рядок, Дуня останавливалась, чтобы утереть рукавом пот с лица, и оглядывалась, ища беспокойным взглядом детей: не случилось бы какой беды. Она наказала Ванюшке присматривать за сестренкой, не подходить близко к косцам, не купаться одним в речке, не сидеть на траве (вдруг гадюка), но сердце ее не успокаивалось, пока глаза не натыкались на две русые головки. Солнце уже сильно припекало, над скошенным лугом колебалось марево зноя, когда по рядам пронеслось долгожданное: «Шабаш!»

Перед их шалашом дымил костер, над которым был подвешен большой котел с густой пыхавшей кашей. Матрена Тимофеевна резала каравай, прижав его к груди. Сняв котел с огня, уселись вокруг вместе с работниками и большой соседской семьей. Каждый получил по ломтю хлеба с щедрым шматом домашнего сала. Ложками в котел залезали по старшинству, а Дуня больше старалась накормить детей, чтоб не обожглись горячей кашей, вели себя тихо и не получили ложкой по лбу от сурового деда. После каши доели хлеб с салом и зеленым луком, запили квасом. Старики легли отдохнуть в теньке под натянутой на колышках холстиной, а Дуня с Грушей прибрали остатки от обеда и помыли посуду.

От нагретой скошенной травы шел густой, дурмяный аромат. Танюшка спала, положив под щечку кулачок и приоткрыв ротик. Ванюшку тоже разморило. Дуня легла рядом на спину, сощурила веки и смотрела сквозь ресницы, как расплавленное солнце растекается острыми лучами в стороны и вновь вспыхивает красной сияющей точкой. По всему телу разлилась усталость, хотелось вот так лежать и не вставать. Жаркой, душной периной сверху навалился сон, не освежавший сил, и когда Дуню растолкала свекровь, голова у нее была тяжелая, точно ее набили песком.

Подсохшее за день сено теперь сгребали граблями в валы, а мужики вилами метали его в копны. С этой работой управились быстро, солнце висело еще высоко. Детишки разбрелись вдоль опушки леса, выискивая в траве землянику и собирая ее в туески; парни и девки затеяли посиделки; то тут, то там вдруг взметывалась песня, длинная и протяжная, но стихала сама собой, а то кто-нибудь начинал частить задорные слова под разудалый мотив, подхваченный жалейкой, и его заглушал общий смех.

Дуня с Грушей сидели рядом у шалаша, вытянув усталые ноги.

– Спой, Груша, – попросила Дуня, чтобы не думать о том, как там дети: не отобьются ли от всех? не заблудятся ли?