Екатерина Глаголева - Путь Долгоруковых

У Груши был сильный, низкий, грудной голос. Дуне нравилось слушать, как она поет, а сама она уже давно не певала.

– Не хочется что-то. Уморилась.

– Ну пожалуйста, Грушенька!

Сев поудобнее, Груша развязала концы платка и разложила их по плечам.

запела она, и соседний кружок разом смолк, прислушиваясь.

Дуня слушала слова веселой песни, и глаза ее почему-то наполнились слезами, в носу защипало.

Какой-то озорник ответил присвистом; взвизгнула девка, которую, должно быть, ущипнули за бок.

Голос Груши задрожал, прервался, и она вдруг заплакала навзрыд, повалившись на бок, стянув с головы платок и закрыв им лицо.

Дуня, всхлипывая, гладила ее по руке, по волосам, не пытаясь утешать. Она понимала, о чем думала ее изуродованная бельмом, некрасивая золовка, которой, видно, никогда не узнать этой самой жаркой любви, не услышать ласковых слов… А ее-то, Дуни, жизнь чем лучше? Замуж взяли – эка радость! Уж лучше б в девках в доме у тятеньки просидела! И Дуня, подвывая, уткнулась мокрым лицом в согнутые колени.

– Мамка, мамка, не плачь! – послышался дрожащий Ваняткин голос. – Вот, на-ка! Глянь, сколько набрал!

Дуня поскорей утерла глаза и попыталась улыбнуться. Ваня протягивал ей туесок, донышко которого покрывала красная, пахучая земляника.

– Ой, сколько! Да сладкая какая! Спасибо, сынок! И тетеньку угости!

Ваня присел с туеском рядом с Грушей, а Дуня занялась дочуркой, у которой все личико и ладошки были вымазаны сладким липким соком. Умыв Танюшку и умывшись сама, она долго исступленно целовала ее и Ваню, думая про себя: «Родненькие мои! Родненькие!»

На следующий день, как сошла роса, копны развалили, просушили, потом снова скопнили и стали метать в стога. На вершине стога стоял Макар Захарыч: ему забрасывали охапки, а он разрывал их и укладывал по кругу, чтобы стог получился ровный, не перекосился, а верхушку дождик не пробил. Когда выросла такая гора, что уж и вилами до верха не достать, хозяин притоптал верхушку, работник перекинул через нее вожжи, крепко держа один конец в руках, а Макар Захарыч ухватился за другой и стал медленно спускаться с противоположной стороны, чтобы стог не поехал. Дуня следила за его движениями, прижав руки к груди, и выдохнула, только когда он коснулся земли. Он посмотрел на нее – но не так, как обычно, и от этого взгляда она почему-то покраснела и опустила глаза.

Вечером Матрена Тимофеевна пошла в деревню – встретить корову, подоить ее, накормить скотину и кур, переночевать в доме, чтобы с утра снова подоить буренку, выпустить ее в стадо, задать курам корм и вернуться. Спать легли рано, еще не догорела вечерняя заря: утром до свету вставать – коси, коса, пока роса. Дети что-то долго колготились, не засыпали; Дуня уж и побранила их, и колыбельную спела. В сгустившейся темноте стелились понизу шепотные шорохи; стрекотали кузнечики, назойливо пищали комары. Звук звонкого поцелуя разносился далеко, и где-то разгоряченно шуршали сеном.

Дуня уже почти заснула, как вдруг кто-то тронул ее за плечо, провел рукой по груди. Она села рывком, задыхаясь от неожиданности и страха.

– Кто здесь?

– Ну-ну, не блажи, – послышался рядом шепот свекра. – Ложись-ка…

Он потянул ее книзу за ворот рубахи, ткань с треском порвалась. Дуня вывернулась, вскочила на ноги, придерживая ворот рукой. Она растерялась, не зная, что ей делать, и лишь прерывисто дышала, не решаясь закричать. Свекор тоже поднялся и шагнул к ней; изо рта у него пахло луком.

– Чего ты, дура! Ложись, говорю!

Он облапил ее, одной рукой задирая подол.

– Пусти! – взвизгнула Дуня и оттолкнула его изо всех сил.

Было новолуние, но глаза успели привыкнуть к темноте. У ската шалаша стояли прислоненные к нему грабли и прочие вещи; Дуня схватила рогатину и направила против свекра:

– Уйди, проклятый!

Макар Захарыч стоял против нее черной горой – большой, широкоплечий. Дуня стиснула в руках рогатину, подстерегая его движения, покрепче уперлась ногами в землю. Сердце у нее колотилось так, что к горлу подкатывала дурнота; она сжала зубы. Страх внезапно прошел, теперь ею владела только лютая ненависть. Свекор словно почувствовал это: молча, неторопливо сплюнул на землю, повернулся и ушел. Дуня еще какое-то время постояла, карауля опасность, потом легла поближе к детям, положив рогатину рядом с собой. По телу ее колючими волнами пробегала мелкая дрожь, но через какое-то время она все же забылась неглубоким, тревожным сном. Утром, когда все подымались на работу, кое-как зашила разорванный ворот прямо на себе. Хорошо, что Груша молчалива да неприметлива.

Когда пришла Матрена Тимофеевна, Дуня, выбрав удобную минутку, вызвалась самой сходить сегодня в деревню, обиходить скотину – зачем матушке ноги бить. Свекровь взглянула на нее тем пристальным, глубоко проникающим взглядом, который Дуня никогда не могла выдержать.

– Что это у тебя – вроде ворот разорван?

– Вечор обо что-то зацепилась в темноте…

– Ну, сходи, – с расстановкой произнесла свекровь. – Заодно рубаху сменишь. Негоже так-то на люди показываться.

Дуня стала возвращаться в деревню каждый вечер, оставив детей на попечение Груши. Та привычно ворчала: «Навязались вы на мою голову!» – но Дуня знала, что она это так, не от сердца. В первую ночь она долго не могла заснуть: было непривычно, что она совсем одна, все мысли по-прежнему бродили там, на лугу, где ее семья. Но очень скоро одиночество подействовало на нее благотворно: Дуня крепко спала без снов, и когда утром, проводив корову в стадо, спешила обратно к детям, чувствовала себя бодрой и даже улыбалась.

На третий или четвертый вечер, когда она процеживала молоко, во двор прибрела старуха Егорьиха – старая бездетная солдатка, о которой по деревне ходила дурная слава. Егорьиха жила на отшибе, варила бражку и приторговывала ею, да еще, как говорили, к ней по ночам наведывались разбойники, прятали у нее награбленное добро. Днем же Егорьиха шаталась по деревне, набивалась в гости на угощение, разносила сплетни. Ее не любили, но боялись – а потому не отказывали. Когда Макар Захарыч однажды, сурово сдвинув брови, указал ей за порог, Пахомку вскорости забрали в солдаты, и Матрена Тимофеевна потом долго колола этим мужу глаза. Поэтому Дуня, завидев Егорьиху, ласково улыбнулась, справилась о ее здоровье и предложила испить парного молочка, хотя сердце у нее екнуло и на душе стало нехорошо.