Екатерина Глаголева - Путь Долгоруковых

В другой раз Дуня упросила Грушу пойти вместо нее. Макар Захарыч все смекнул и больше не пытался оказаться с ней вдвоем: спешки нет, все одно она от него не уйдет. Он видел, что невестка его боится, и ждал, как паук, заловивший в свои сети муху, когда страх отнимет у нее последние силы бороться. Дуня же только и могла, что оттягивать неминуемый конец.

Когда кончился сенокос и они вернулись в деревню, Дуня по летнему времени перебралась с детьми спать на сеновал. Свекрови сказала, что в избе душно и тараканы одолели.

– Ишь, тараканы ей помешали! Барыня какая! – недовольно буркнула Матрена Тимофеевна, но отпустила. Она давно заметила, как ее старик отирается возле снохи, а уж если ночью на двор потащится, то уж совсем ясно станет, что к ней, и тогда она прибьет эту сучку.

Дуня забрала с собой из сундука немудреные пожитки: одеяло, две подушки, кое-что из одежды для себя и детей. Сняла со стены и образ матушкин, на свадьбу подаренный. Когда свекровь стала возмущаться, Дуня неожиданно твердо ей возразила. Пусть Матушка-заступница будет рядом, так спокойней.

По ночам она часто лежала без сна, прислушиваясь к собственным страхам. А вдруг не вернется он за ней вовсе? А если вернется – что за жизнь ее ждет? Она ведь не знает, ни кто он, ни что за человек. А Ермолая знала?… Ну и вот… А если не возьмут его в городе в работники? Скитаться им, бродяжничать? Ладно бы одна она была, а то ведь дети у нее! Им-то за что пропадать?… И совета спросить не у кого…

– Мамка, ты чего не спишь?

Сынок проснулся, Ванечка. Маленький еще, а уже такой смышленый. На отца совсем не похож, больше в мать. Добрый, молчаливый, глазастый. Смотрит – словно в самую душу заглядывает и все понимает.

– Ничего, миленький, так просто… Думаю все…

– О чем думаешь?

– Так… мечтаю… Хотел бы ты, чтобы мы отсюда ушли? Чтобы в городе жить?

– А дедуню с бабуней возьмем?

– Нет.

– А тетю Грушу?

– Нет, и ее не возьмем.

Ванятка задумался. Потом решительно сказал:

– Хорошо, уйдем. Только пусть она в гости приходит.

Дуня обняла его, стала гладить по льняным кудрям и задремала.

Но самым стойким ночным страхом было услышать, как кто-то крадется к ней тайком. Дуня просыпалась от каждого скрипа, от тишайшего шороха. Только хрипло гавкнул Серко, как она сразу раскрыла глаза, села, спустив ноги вниз. Идет кто-то? Нет, это в висках у нее стучит. А Серко продолжает брехать. На хозяина бы не стал. Неужто?… Спрыгнула на землю, проворно побежала к ограде, по дороге успокоила пса: «Тихо, тихо, Серко, свои». Вздрогнула, увидев темную фигуру у плетня. Ночка лунная, дорогу высеребрило. Шрам Семенов еще страшней показался, но кафтан на нем новый, немецкий, это Дуня приметила сразу.

– Я это, не бойся, – шепнул он загодя приготовленные слова. – Телега у околицы стоит…

– Я сейчас, – не дослушала Дуня и побежала назад.

Узел с одеждой давно готов, только постель сложить да икону взять из изголовья.

– Сыночек, сынок!.. Проснись!.. Вставай, миленький, в город поедем, как я давеча сказывала!..

Пока Ваня тер глаза со сна, оттащила оба узла к Семену, снова успокоила зарычавшего было пса, вернулась за детьми. Танюшка захныкала спросонья, но быстро успокоилась, обхватила мать руками за шею и снова заснула у нее на плече. Так и пошли: Семен узлы несет, Дуня Танюшку, а Ванятка за ее юбку держится. В голове лишь одна мысль колотится: не хватились ли ее? нет ли погони? Прокричали первые петухи; Дуня испуганно перекрестилась: «С нами крестная сила!»

За околицей, в придорожных кустах и вправду оказалась телега; сивая лошадь щипала траву, прядая ушами и отмахиваясь хвостом от назойливых комаров. Узлы и Танюшку положили на солому, Дуня легла рядом, обняв дочурку, а Ваня вскарабкался на передок. Семен вывел лошадь с телегой на дорогу, вскочил на ходу, причмокнул губами, легонько встряхнул вожжами; поехали.

– Дядь, а ты кто? – спросил Ванятка, когда лошадь уже трусила по дороге, стуча коваными копытами.

– Я-то? – Семен сглотнул. – Да навроде тяти вам теперь буду.

– И мамку будешь бить?

– Нет, не буду.

– То-то, гляди у меня.

Все, теперь все. Сделанного не воротишь. Копыта – тук-тук, тук-тук, телегу слегка трясет, убаюкивает. А может, это просто сон ей видится? Сон…

Семен вовремя повернулся, иначе клевавший носом Ванятка свалился бы с телеги прямо под колеса. «Тпру, стоять!» Взял в руки бережно теплое щупленькое тельце; в животе защекотало, к горлу подкатил комок. Положил мальчика рядом с сестрой и матерью, накрыл всех троих рядном. Спят, родимые… Его семья…

В город въехали, когда в церквях звонили к заутрене. Дуня проснулась, села, оправляя платок, стала смотреть по сторонам. Семен сам раскрыл высокие ворота на толстенных деревянных столбах, завел лошадь во двор. Дом большой, богатый, на каменном подклете, с резными наличниками, на коньке крыльца резной петушок. Вышла какая-то женщина в темном платке, окинула взглядом Дуню.

– Вот, привез я свое семейство, – сказал ей Семен.

Подхватил на руки Танюшку и повел оробевших Дуню с Ваней на крыльцо, оттуда в подклет, откинул пеструю занавеску, положил девочку на широкую кровать. Сказал Дуне, чтоб располагались, а он пока лошадь приберет. Дуня села на краешек кровати, не зная, за что приняться; голова у нее шла кругом. В дверях послышался женский голос; Семен отвечал почтительно: «Точно так; не извольте беспокоиться». Должно, хозяйка, надо пойти поздороваться.

Рядом с Семеном, прикрывая ладонью горящую свечу, стояла невысокая женщина в узорчатом платке и бархатной душегрее, с заметно округлившимся животом. Дуня низко ей поклонилась и замерла, потупив глаза. Женщина отвела ладонь от свечи.

– Дуняша?

Удивившись, Дуня взглянула хозяйке в лицо:

– Даш… Дарья Акимовна?…

В тесной каморке не вытянуться во весь рост – ни стоя, ни лежа; остается скорчиться на боку. Руки и ноги закованы в кандалы, цепь продета в кольцо, вбитое в пол. В углу смердит поганое ведро, соломенная подстилка кишит насекомыми. Все тело зудит, спина горит от ран, оставленных плетьми, а голова пылает от жара. Глаза словно кто выдавливает изнутри. Сон мешается с явью; сквозь красную пелену пробиваются чьи-то лица, голоса… Иван дергается, вскрикивает от боли, приходит в себя, смотрит во мрак безумными глазами, потом снова впадает в забытье и бормочет бессвязные слова: «Духовную… подпишу… пустите к государю… его рукой… сжечь… огня… уберите огонь!»

Свет от мятущегося факела с непривычки режет глаза. Ивана ведут по темному коридору и вталкивают за окованную железными полосами дверь, в подвал без окон. За небольшим столом сидят два человека, рядом – писарь за конторкой, но это не та комната, где его допрашивали раньше. В печи горит огонь, отбрасывая рдяные отсветы на стоящего рядом дюжего детину; к очагу прислонены железные клещи. Пыточная.