Екатерина Глаголева - Путь Долгоруковых

Усть-Кутский острог невелик: семнадцать саженей с аршином в длину, пятнадцать в ширину, единственная башня – церковь; там всего десять дворов, где живут служилые люди с семьями, судовые плотники да три казака. На низком правом берегу Куты – две соляные варницы; один источник величиной с небольшое озерцо, другой не шире аршина. При варницах – Усольская деревня, кормящаяся с пашен. Слева, на берегу Лены – плотбище, где строили плоты, дощаники, баржи для новой Камчатской экспедиции. Лесу тут много, со всех сторон обступил он Усть-Кут, прижатый сопками к реке, вдоль которой рассыпались горошинами деревушки по три-четыре двора и промысловые заимки. Здесь пришлось зазимовать.

Вдоль берега Лены через каждые двадцать верст поставлены виселицы – предупреждение ссыльным, которые задумали бы побег; о том распорядился Савелий Лаврентьевич Ваксель, три года назад следовавший этим путем к Берингу с тяжелыми грузами, провиантом и снаряжением. Но и сейчас нашлись отчаянные, которые решились бежать; хотя куда тут убежишь, не зная здешних мест, в мороз, среди кишащей разным зверьем тайги?

Только в начале мая на Лене пошел ломаться лед, загудело, загремело дальнее эхо. Река нетерпеливо сбрасывает с себя опостылевший белый саван и сама же в нем путается: громоздятся торосы, и бурливая вода обтекает их, затопляя берега. Но как сошел лед, снова погрузились на дощаники и за месяц добрались до Якутска. Этот город Усть-Куту не чета: в крепости – каменный собор, в самом городе – деревянный Спасский монастырь с тремя церквями и колокольней, три с половиной сотни дворов, правда, добрая треть из них – якутские юрты: высоченные шалаши из сшитой конским волосом бересты, сложенные круглым клином, без окон, с дымовым отверстием наверху. Отсюда начинался самый трудный путь – в Охотск, по усыпанным острыми камнями тропам, вброд через быстрые холодные речки, таща все припасы на себе. У Юдомского Креста слегка перевели дух; здесь были склады провианта и снаряжения, заготовленные для экспедиции добросовестным шведом Вакселем.

За грядой сопок – ровный пустынный берег, покрытый мелкой галькой, сквозь которую редко где пробивается чахлая трава. Здесь ничего не растет, а ветры свободно гуляют на просторе. Вдоль реки Охоты разбросаны шалаши тунгусов из сшитой вместе рыбьей кожи: летний лов, когда нерка, кета, мальма идут на нерест, весь год кормит. А еще дальше, где Охота впадает в море, – Охотский острог.

Ссыльных прежде ведут на государев двор, где конвойные сдают их с рук на руки воеводе. Устроив перекличку, их распределяют по работам, и большую часть партии сразу отправляют в порт – туда, где море образует небольшую и неглубокую гавань с песчаной банкой.

По берегу разбросаны неказистые деревянные строения: длинные бараки казарм, выстроенных Мартыном Петровичем Шпанбергом пять лет тому назад, магазины для снаряжения, две часовенки, кузница, дома для офицеров и курные избы для людей. В казармах даже летом холодно и сыро, стены покрываются плесенью, которая сменяет зимний иней. Дрова приходится таскать на себе за шесть верст, за водой для питья ходить к реке за две-три версты, а когда подъедены все припасы, люди впрягаются в нарты и отправляются к Юдомскому Кресту за мукой и крупами. Летом они пробавляются рыбой, кореньями, диким луком, заготовленным весной и засоленным впрок, но зимой бывает, что и падалью не брезгуют.

Солнце припекает, но холодный пронизывающий ветер гонит на него барашки облаков, норовя спрятать от людей, и тогда на землю ложится длинная широкая тень, а море свинцовеет и вздыбливается гребешками. Изнемогшие ссыльные садятся прямо на гальку, прижавшись друг к другу и обхватив колени руками. Покормили бы чем, что ли, с утра маковой росинки во рту не было… В порту кипит работа; у самого берега стоят на стапелях два почти готовых двухмачтовых судна, слышатся стук топоров, визг пил, звон железа.

Со стороны большого барака к ссыльным поспешно идет офицер в красном датском мундире и треуголке, за ним двое матросов в кожаных куртках и суконных штанах до колен. Офицер уже немолод; коротко стриженные седые волосы слегка топорщатся над ушами, под покрасневшими глазами мешки, щеки, покрытые колючей щетиной, прорезаны глубокими складками, худая шея спрятана под тщательно повязанный галстук. Остановившись и оглядев сбившихся в кучку оборванцев, он громко спрашивает:

– Кто здесь Овцын?

Кучка начинает шевелиться, высокий бородатый человек в когда-то синем кафтане с оборванными пуговицами встает и, перешагивая через товарищей, выходит вперед:

– Я Овцын.

Просветлев от радости, Беринг обнимает его за плечи и целует в обе щеки.

Хорошо, что ворочаться другою дорогой, иначе сердце бы не выдержало воспоминаний. Тогда, десять лет назад, все казалось тяжело и страшно, но рядом был он – муж, и ей оставалось покориться судьбе, прилепившись к тому, с кем сам Бог соединил ее. Теперь же она – словно ветка, оторвавшаяся от могучего ствола, не к кому притулиться; но на этой веточке – два росточка: ее дети. Их с Иваном. А для них лишь она защита и опора. Выдержала ли бы заново тот ужасный переезд по воде на утлых суденышках? От одной мысли оторопь берет. По счастью, путь в Россию теперь лежит по новому Сибирскому тракту, через Тюмень и Екатеринбург.

Как только пришел в Тобольск указ о том, что княгине Наталье Долгоруковой позволено вернуться в Москву с детьми и со всеми пожитками в дом к брату, графу Петру Борисовичу Шереметеву, так она сразу же и собралась. Какие там пожитки? Святые образа и книги, посуда, пара смен белья да кое-что из одежды. С ней и того не было, когда приехали сюда… Брат прислал тысячу рублей на дорогу: едут они не как арестанты, на казенный счет, а за свои деньги. Вот только ни в указе, ни в братниной записке ничего не сказано о том, жив ли муж ее, что с ним сталось. Сердце сдавлено в тисках тяжелого предчувствия: раз определено ей отправляться к брату, значит?… А только надежда еще трепыхается, точно птичка в силках: вдруг жив еще Ванечка, томится где-нибудь в тюрьме? Она поедет в Петербург, бросится в ноги императрице, а если не пустят ее во дворец, будет караулить возле, чтобы воззвать к ее христианской душе, смягчить сердце слезами сиротскими…

Тянется, тянется дорога, пробитая через тайгу, подымается на увалы, спускается к болотам, переползает гатями через ручьи. В путь пустились во второй половине июня, сейчас уж Успение, а они все еще в Сибири. Трусят себе лошаденки, запряженные парой в кибитку, дни становятся заметно короче, а по ночам никто не ездит, да и днем, бывает, на ямских подворьях подолгу ожидать приходится.

Дмитрию исполнился год, но он еще не встал на ножки. Нянька его таскает на руках, носит смотреть лошадок, коровок. Накомарник ему не нравится, он все норовит сорвать его с себя, а потом расчесывает укусы и плачет, никак не заснет. В кибитке ему ехать нудно, нянька уж и в ладушки с ним играет, и песенки ему поет – до чего колготное дитя! А девятилетнему Михаилу все в диковинку, все интересно; он засыпает мать вопросами, а она порой и не знает, что ему отвечать: отвыкла от больших городов за десять лет в глуши. Мишутка впервые увидел каменные дома и церкви. Его оглушили гром тюменских кузниц и звон литых дорожных колокольчиков, вонь кунгурских кожевенных заводов, дым железоплавильных печей.