Екатерина Глаголева - Путь Долгоруковых

Вот и прошел год с приезда Ушакова в Березов. Странно даже вспомнить, как глупо они все ждали добрых перемен, мня себя уже на свободе, как жарко молились, затеплив в сердце лампаду надежды… «Сокрушайтесь, плачьте и рыдайте; смех ваш да обратится в плач, и радость – в печаль»… Алексея, княжон и Наталью теперь держат порознь под караулом; прапорщик Челищев, присланный из Тайной канцелярии, всех допросил и обыск произвел. Допытывался от Натальи, откуда у нее четыре аршина тонкой парчи с золотою ниткою и четыре тысячи сто шесть рублей двадцать четыре копейки денег. Неужели так много? Должно, от свекра со свекровью остались, – равнодушно отвечала Наталья. С тех пор как прапорщик сказал ей, что Ивана еще в октябре увезли из Тобольска в Россию, а более о том он ничего не ведает и сообщить ей не может, она потеряла к нему всякий интерес. Да и к жизни вообще. Маленький Митя, родившийся до срока после того страшного дня, когда ее не пустили проститься с мужем, кричит в своей кроватке, а мать словно не слышит. Мальчик растет беспокойным, нянька с ним измучилась. Наталья же теперь день-деньской сидит у окошка, безвольно положив руки на колени, уставившись пустым взглядом в одну точку. Подойдет к ней Мишутка приласкаться, она его перекрестит, поцелует в лоб и отпустит от себя.

С приездом Челищева в Березове начались новые аресты – караульных офицеров, солдат, чиновников, боярских детей… В Тобольске для них освобождали место: бывшему майору Петрову отрубили голову; воеводу Бобровского, бив кнутом и вырвав ноздри, разжаловали в солдаты и сослали в вечную работу; отца Илью Прохорова и дьякона Кокулина били плетьми и отправили в Охотский порт на солеварню; туда же, после кнута, лежал путь Лихачева и Кашперова. Овцына тоже били кнутом, лишили чинов и дворянства и отправили к Берингу – матросом.

– Все, я готов.

Петр в охотничьем костюме, в руке новый арапник. Иван зашел за ним, чтобы ехать на травлю.

В дверь стучат, и входит кабинет-секретарь с бумагами, кланяется, замирает у дверей.

– Что там еще? – морщится отрок-император.

– Смертные приговоры на утверждение… Извольте приложить подпись своей руки…

– О Господи!.. Ладно, давай сюда.

Петр торопливо садится к маленькому инкрустированному столику, разворачивает бумагу, обмакивает перо в чернила:

– Где подписать?

Иван, стоящий у него за спиной, вдруг быстро нагибается и кусает его за ухо.

– Ай! Ты что? Больно!

– Тебе больно, государь, а каково тому придется, кого ты ныне на плаху посылаешь?

Зачем Иван вспоминает об этом сейчас? Он сам послал себя на плаху, да если бы только себя… О злосчастном тестаменте знали одни только Долгоруковы, никто его больше не видел, потому что Алексей Григорьевич сжег его по совету братьев. Восемь лет прошло, и вот он сам, сам… А Волынский с Остерманом, поди, в пляс от радости пустились; кто бы не ухватился за такую возможность извести всех Долгоруковых до единого… И заступиться некому: Петр Павлович Шафиров, не оборя долгой хвори, скончался.

Из Тобольска следствие переместилось в Шлиссельбург. Василия Лукича Долгорукова туда доставили из Соловецкого монастыря, Ивана Григорьевича – из ссылки, а Сергея Григорьевича – из приемной императрицы, где он дожидался отпускной аудиенции перед отъездом в Лондон, куда его назначили послом… Новое дело Долгоруковых, порученное самому Андрею Ивановичу Ушакову, немедленно вызвало пересуды в столице. Что это за воровские умышления, из-за которых такой переполох? Иноземные послы исправно пересказывали слухи в своих депешах: будто бы опальные князья, вступив в сношения со Швецией и Францией, замышляли осуществить переворот, дабы Анну Иоанновну заточить в монастырь, Бирона казнить, всех немцев прогнать, а на престол возвести Елизавету Петровну. Но три старика «были изобличены и сами повинились» совсем в другом…

Последние дни Иван провел в молитвах: просил прощения у Господа – за свою неправедную жизнь, у дядьев, которых под старость лет обрек топору и поношению, у молодой жены, которую увлек за собой в пучину бед и покинул одну с малыми детьми… Знать бы, кто у нее родился… И жива ли она… Бумаги и чернил ему не дали, весточку о себе подать не разрешили. Узнав о приговоре генерального собрания, он даже обрадовался: ему выпала самая тяжкая кара; быть может, он предсмертной мукой искупит свою страшную вину.

Приговоренных посадили в лодки. За спиной остались суровая круглая башня и неприступные стены Шлиссельбургской цитадели, которые, однако, покорились князю Меншикову. Дальше поехали на телегах. Серое, скучное небо стелется над унылой равниной, голые деревья жмутся в кучки, убегая прочь от дороги, изредка сыплется сверху снежная крупа – ноябрь. Без малого двести верст проехали, словно по пустыне; никто не попался навстречу, не проводил даже взглядом, и солнце ни разу не выглянуло. Ночевали в пустой избе без хозяина. Их последний путь лежал по тропе забвения.

В версте от Новгорода, за оврагом с пересохшим ручьем, – топкое болото; там, вдали от православных погостов, – Скудельничье кладбище, где хоронили нищих и бродяг. Здесь и соорудили эшафот для Долгоруковых. Стоя возле него, Иван поясно кланялся дядьям, по очереди на него всходившим, просил его простить. Только Василий Лукич, шедший первым, обнял его и троекратно поцеловал.

Вот и его час пробил. Иван поднялся на окровавленный помост, на который только что скатились три отрубленные головы; с него сняли кафтан и рубаху, и тело тотчас покрылось гусиной кожей. «Владыко Господи Иисусе Христе, не остави мя погибнути грехи моими, не отступи от мене, яко я к Тебе прибегох, – шептал он, пока его привязывали к доске. – Исцели душу мою, яко согреших Ти, спаси мя ради милости Твоея!» Палач замахнулся топором и с хрустом отсек ему левую руку.

– Благодарю Тя, Господи! – крикнул Иван и, часто дыша, смотрел, как топор снова взмывает вверх. – Яко сподобил мя еси! (Хэк – и правая нога отделилась от тела.) Познать Тя, Владыко!

Лишившись левой ноги, он потерял сознание. Палач закончил свое дело: отрубил правую руку, затем голову.

Тела положили по два в гроб и опустили в две вырытые тут же могилы.

В тот же день, 8 ноября 1739 года, прапорщик Челищев писал в Березове донесение в Тайную канцелярию: «Княгиня Ивана Долгорукова жена просит, чтобы ежели муж жив, то ее б не разлучать с ним, а если не жив, то постричь ее».

Лишь только зажили спины и сосланные смогли подняться на ноги, их отвели на пристань и погрузили на дощаники. Привычный путь: по Иртышу, по Оби, затем по Кети, но одно дело, когда ты капитан и отдаешь команды матросам, а другое – когда ты ссыльный и сидишь, скрючившись, в затхлой сырой «норе». У села Маковского сошли на сушу и добирались пеши через тайгу до Енисейска – большого города с острогом, обнесенным высоким частоколом, с государевым двором, церквями, купеческими лавками, кузнями, солеварнями, своей верфью. Там снова погрузились на суда и по Енисею, едва не разбив дощаники на порогах, вышли в Верхнюю Тунгуску, добежали до Илима, прихотливо плещущегося между двумя поросшими лесом хребтами. На землю уже лег снег, и от Илимского острога до Усть-Кута шли посуху; хорошо хоть, что через каждые две версты на ямском тракте стояли теплые избы, а то бы не дойти – морозы тут лютые. В избу набивались так, что и вздохнуть нельзя, спали по очереди.