Екатерина Глаголева - Путь Долгоруковых

В Казани Наталья вспомнила свою добрую мадам. Где она теперь? Жива ли? Оттуда до Нижнего добирались водой, только уж не сидели день-деньской в каюте. В хорошую погоду выходили на палубу, и Наталья вместе с сыном впервые увидела Свияжск, Чебоксары, Козьмодемьянск… В Нижнем, отпраздновав Покров, снова расселись по кибиткам и отправились мимо Флорищевой пустыни, через Арзамас и Муром во Владимир. Там Дмитрий заболел оспой, метался в жару, пылая, как уголек. Наталья испугалась за старшего сына, да и самой страшно заразиться. Упросила добрую старушку-дворянку, что дала им приют, присмотреть за младенцем, оставила ей и няньке немного денег и образок милостивого Спасителя нашего – в изголовье Митеньке, а сама поехала с Михаилом дальше.

От Владимира до Москвы сто восемьдесят верст. Ухабистая дорога продирается сквозь густые леса, перепрыгивает через речки, петляет в обход болотин. Закончилось бабье лето, на ветках берез и осин дрожат последние желтые и багровые листья, словно слезы на длинных ресницах, а над ними – неряшливые мохнатые лапы елей, точно хмуро сдвинутые брови. Солнце заслонилось серым хмаристым покрывалом, льется на землю дождь – холодный, бесплодный, и от вида зябко съежившихся под ним стогов на душе становится сиротливо. Переночевали в Рогожах, в ямской слободе; утром двор утонул в молочном тумане. Трусят вперед покорные лошаденки, остаются позади затерянные в лесу деревеньки. Вот и Горенки, отобранные у Долгоруковых в казну, где состоялась невеселая Наташина свадьба, Ивановское, монастырская Андроновка. Дальше лежат дворцовые земли, уходящие к селу Измайлову, снова лес, а за ним Рогожская застава – Москва! По Крутоярской улице со знаменитым кабаком повозка взбирается на горку мимо Андроникова монастыря, по Николо-Ямской через Яузский мост выезжает на Солянку, за Варварскими воротами начинаются лавки Китай-города, древняя Варварка с белокаменными палатами и аглицким посольским двором выводит на людную и шумную Красную площадь, и Мишутка, вертя головой, таращится на узорчатые главы Покровского собора, на высокие стены и башни Кремля, на торговые ряды, минуя которые они выезжают сквозь Вознесенские ворота по мосту через вонючую Неглинку, сворачивают в Охотный ряд, а оттуда на Воздвиженку.

Из глаз Натальи сами собой текут слезы, и она их не удерживает. В слезах она покинула этот дом, в слезах в него и вернулась. Брата Петра в Москве нет: полтора года назад лейб-гвардии капитан Шереметев был назначен камергером принцессы Анны Леопольдовны и находится при дворе в Петербурге. Брат Сергей – гвардейский ротмистр, он тоже живет в столице, как и сестра Вера, которая вышла замуж за Федора Авраамовича Лопухина, почти на двадцать лет ее старше, – сына казненного брата царицы Евдокии. В Москве осталась только Екатерина.

Гостям приготовили покои (теперь Наталья гостья в этом доме!), Екатерина хлопочет, распоряжаясь насчет обеда; оробевший и слегка очумевший после поездки Мишутка забился в уголок и оттуда разглядывает комнату, обставленную с невиданной роскошью. Ему трудно снести столько новых впечатлений, хочется побыть одному, в тишине, избегая расспросов и внимания к себе, и он из последних сил удерживается, чтобы не заплакать, потому что он казак и плакать не должен, как говорил ему крестный.

Наталье тоже нерадостно, хотя она улыбается сестре и говорит ей, как та похорошела. На самом деле она совсем не помнит Екатерину девочкой-подростком. Значит, она и любимого брата Сергея не узнает – столько лет прошло, он уже не узкоплечий большелобый мальчик, а гвардейский офицер. Ей тягостно, что-то томит ее и не дает покоя, гонит прочь. Оставив Мишутку отдыхать, она просит у Екатерины позволения пойти в церковь – одной.

На улице смеркается, нижние окна в домах уже забраны ставнями. Наталья не спеша направляется к Крестовоздвиженскому монастырю. Впереди нее ковыляет старый солдат в фартуке поверх кафтана, с кувшином в правой руке и с лестницей на левом плече. Приставив лестницу к столбу, он, кряхтя, взбирается по ней, наливает из кувшина масло в мерку, а из нее в фонарь, кое-как протирает тряпкой стекло и зажигает огонь, спускается, что-то бормоча, волочит лестницу к другому фонарю, в десяти саженях оттуда… Это настолько необычно (на ее памяти такого в Москве не водилось), что Наталья застывает на месте, глядя вслед удаляющемуся фонарщику. От стеклянного светляка расходится сияние, подобное нимбу. Наталья смотрит на него, а потом опускает глаза – и бледнеет от ужаса, пятится и прижимается к стене. У столба стоит Иван в белой рубахе, залитой кровью. Лицо его скорбно, рот скрыт усами и бородой. Посмотрев на нее долгим, внимательным взглядом, он берет себя рукой за волосы и приподнимает отрубленную голову.

Вздох повторился – значит, это не сон. Иоганн приоткрывает один глаз – и тотчас в ужасе распахивает оба: на его постели сидит принцесса Анна! Занавес отброшен, и в свете ночника ему отчетливо видно ее слегка удлиненное лицо с высоким лбом, прямым носом и полноватой нижней губой. Она в домашнем платье с небрежно наброшенной на плечи косынкой, концы которой нервно теребит ее правая рука.

– Ваше высочество! – воскликнул Иоганн в замешательстве, сдернув с головы ночной колпак и прикрывая одеялом спущенные с кровати ноги. – Чему я обязан чести видеть…

– Любезный Миних, знаешь ли, что предпринял твой отец? – перебила она его. – Он пошел арестовывать регента!

Иоганн был поражен. Отец? Арестовывать Бирона, у которого нынче же обедал? И ничего ему не сказал – ему, дежурному камергеру принцессы?

– Дай Боже, чтобы сие благополучно удалось! – произнесла в это время Анна дрожащим голосом, молитвенно сложив руки.

– Ну разумеется, – пробормотал Иоганн, не зная, как ему быть. – Если вашему высочеству будет угодно… Я приведу себя в порядок…

Анна наконец-то сообразила, в какое неловкое положение поставила своего слугу, и грациозно удалилась.

Поспешно одеваясь, Иоганн лихорадочно соображал. Сейчас уже второй час ночи, и если до сих пор не поднялось никакой тревоги, значит, скорее всего, отцу удался его план. Еще бы, можно ли сравнить арест Бирона со взятием Хотина! Все надо успеть свершить до рассвета, пока в карауле стоят преображенцы, поутру же их сменят семеновцы генерала Ушакова, весьма преданные герцогу…

В громадном Зимнем дворце царила тишина; мирно спал Антон-Ульрих Брауншвейгский – супруг принцессы Анны Леопольдовны, посапывал в своей кроватке трехмесячный младенец Иоанн – император Всероссийский… Только двадцатидвухлетняя Анна не находила себе места, терзаясь от неизвестности; представ перед ней уже в пристойном костюме и в парике, молодой Миних обнадежил ее и посоветовал переодеться во что-нибудь более подобающее для торжественных случаев.