Екатерина Глаголева - Путь Долгоруковых

За месяц в тюрьме Иван исхудал, зарос бородой, волосы свалялись в колтун. Увидела бы его сейчас Наташа – не узнала бы. Зато офицер, сидящий за столом, ему хорошо знаком: капитан-поручик Федор Ушаков.

Когда плыли сюда на баркасе, Иван Бога молил, чтобы Ушаков еще не уехал из Тобольска. Канцелярия, даже и Тайная, тяжела да неповоротлива; арестовали их, не иначе, по давнему доносу, до которого лишь сейчас у приказных руки дошли, а у Федора новые инструкции от самой императрицы! Лишь бы не разминуться с ним, на него одна надежда!.. Какой же он был дурак! Не разминулись: к Ушакову же и привели Ивана на допрос. А донос – вот он, на столе лежит: его же слова, что он сам, поверивши, иуде этому наговорил. Рядом с Ушаковым – поручик Василий Суворов, бывший денщик Петра Великого, а ныне полковой армейский прокурор. Близко посаженные глаза, короткий нос, длинный раздвоенный подбородок… Грязную работу тоже должен кто-то делать, а самый верный путь наверх – по чужим костям.

Лица дознавателей суровы. Ушаков зачитывает «пункты»; писарь скрипит пером по бумаге, записывая ответы обвиняемого. «О вредительных и злых словах об императорской фамилии». Иван утверждает, что никогда таких слов не говорил; еще бы: это измена, карается смертью. «О поношении чести императрицы Анны Ивановны и цесаревны Елизаветы Петровны». И этого не было. «О книге в похвалу Его Величества, о другой, якобы о венчании брака Петра II и княгини Екатерины». Первая предана огню, а другой Иван никогда не имел и в руках не держал. Его расспрашивают также о том, состоял ли он с кем в переписке, а если состоял, то кто те письма передавал; о шумных попойках в Березове с богохульствующим духовенством, о ссоре с Тишиным… Иван монотонно отвечает: не имел, не знал, не было такого, не помню… Ушаков выдерживает паузу и вынимает из колчана последнюю, отравленную стрелу:

– Кем, когда и в присутствии каких особ была составлена и подписана подложная духовная государя Петра Алексеевича?

Иван чувствует, как холодный пот струйками стекает по спине. Он говорит, что ничего не знает ни о какой духовной, но голос его дрожит и спотыкается. В глазах Ушакова вспыхивает азарт охотника, травящего волка. Он имеет повеление вести допрос с пристрастием и розыском. Чувствуя противную дрожь в ногах, Иван все же повторяет, что ему ничего об этом не известно. С него стягивают через голову рубаху, связывают ему руки сзади и подводят к дыбе.

От резкой боли в вывернутых суставах перед глазами разбегаются зеленые и красные круги; босые ступни отрываются от пола, палач связывает Ивану ноги и наступает на веревку. Вопль перекрывает хруст. Теперь его тело вытянуто и мелко дрожит, челюсть прыгает. Палач берется за кнут и первым же ударом исторгает из пересохшей глотки звериный крик. Еще удар, еще, еще; летят красные ошметки, пляшут искры перед глазами, и меркнет свет. Обмякшее тело снимают, кладут на пол, палач широким движением выплескивает на грудь и лицо Ивана ведро воды, и он, поперхнувшись, начинает судорожно втягивать в себя воздух, широко раскрывая рот, словно выброшенная на берег рыба. Вместе с сознанием возвращается боль; Иван плачет, подвывая, а когда грубые руки снова хватают его за плечи, верещит, точно заяц. Поняв, что его сейчас подвесят снова, он кричит: «Скажу! Я все скажу!»

Два дня спустя Ушаков допрашивал Овцына.

Когда гонец вернул его с дороги в Тобольск, Дмитрий обрадовался: зачем тратить время на пустые разъезды, ведь дело делается не в Петербурге, а там, на далеких пустынных берегах угрюмого океана, а путь в Охотск долгий и трудный. Вот только семью не повидает… Однако в Тобольске ему объявили, что он арестован за измену и заговор против государыни, и велели сдать шпагу. Какой заговор, какая измена? Это чей-то навет! За него могут поручиться!.. Хотя кто станет это делать? Своя рубашка ближе к телу… Иван Иваныч Беринг отзывается о нем тепло, но станет ли заступаться? Он добрый, но мягкий человек, всегда готовый уступить под чужим напором. К тому же он датчанин и, хотя уже давно служит России, предпочитает не вмешиваться в дела, не касающиеся его лично. И он, и Шпанберг хорошие моряки, в море они не спасуют перед трудностями, однако не будут создавать их себе на суше. Их манит слава первопроходцев, Россия дает им возможность осуществить свою мечту и обещает вознаградить за это, они не свернут с пути и не остановятся, когда цель так близка… Что мы за люди! Нам бы, поклонившись иноземцам за науку, отставить их в сторонку да самим пойти вперед, мы же им предоставляем вершить великие дела, а сами грызем друг друга, как бешеные псы…

Оказывается, все дело в его дружбе с Долгоруковым. Муравьев постарался, настрочил донос. Овцын согласился признать лишь свое знакомство с семьей опального князя, а все остальное – крамольные слова, передачу писем и денег – твердо отрицал. Ему устроили очную ставку с Тишиным, который якобы принял побои за то, что вступился за государынину честь, но Овцын заявил ему в лицо, что никаких хулящих императрицу слов от князя Ивана не слыхал, а что касается женской чести, то Тишин как раз и столкнулся с ее защитниками. Дмитрия Леонтьевича разложили на «кобыле» и били плетьми.

Пороли его в жизни не раз. И отец мог об него в детстве розгу сломать, и в Морской академии озорников наказывали нещадно. Во флоте неженкам не место. Конечно, спина своя, не казенная, но Овцын наказание выдержал и от слов своих не отступился. Правда, вставая с «кобылы», сомлел и рухнул на пол. Два солдата подхватили его под мышки и под коленки и унесли. Тишин похолодел: по закону, если обвиняемый не сознался, доносчику в свою очередь полагается отведать плетей – за извет. Но Ушаков отпустил его: «Позову, когда понадобишься».

К Овцыну Ушаков проникся уважением. Это тебе не Долгоруковы. Николай сначала тоже все отрицал, а зачитали ему признания Ивана – сразу покаялся, что слышал брань, но не донес, жалея брата. А Александр – тот еще и от себя прибавил, не понимая по глупости своей, что, пересказывая их с братом разговоры, обвиняет и себя… Даже жену его приплел: что вроде слышала она от Ивана, будто царевна Елизавета прижила с Шубиным двух детей женского полу, а государыня хочет племянницу свою – принцессу Анну – отдать в замужество за герцога Голштинского, и те слова его подтверждала. И патенты Ивановы она у себя прячет и во время обысков не объявляет. Правда, потом повинился, сказал, что оболгал ее… Наталья Борисовна, скорее всего, не виновата, но допрос ей учинить не помешает. И сестер Ивановых с братом Алексеем постращать бы не худо.

Во дворе раздаются отрывистые команды, идут солдаты в ногу, стуча сапогами, потом слышится неровное звяканье кандалов. Александр пытается что-нибудь рассмотреть в окошко, сделанное над самой землей, но стекло толстое и мутное. Однако он чувствует, знает, что это ведут Ивана. Куда его уводят? На казнь?… Дрожь пробегает по спине. А он? Сколько ему еще оставаться здесь, томиться ожиданием мучений или позорного конца? Нет уж, лучше сразу… Александр выцарапывает ногтями землю и грязь, которые сам же в свое время набил в щель между кирпичами, и выуживает оттуда спрятанную бритву. Во рту у него мгновенно пересыхает, а руки леденеют. Грех это! Убоявшись мук на земле, обречь себя на вечные муки ада? «Претерпевший же до конца спасется», сказано в Писании… Но душа его и так уже погублена. Чем искупить свою вину, как очиститься? Он возжелал жену брата своего, он оговорил невинную… Встав на колени перед окошком, сложив ладони и закрыв глаза, Александр шепчет: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий! Исповедаюсь пред Тобой за греховные помыслы и недобрые деяния. Прости мне грехи позабытые, случайные и по умыслу творимые. Помоги мне справиться с искушением диавольским и наставь на путь святого православия. Да будет воля Твоя. Аминь». Скрежещет засов на двери, визжат ржавые петли. Александр быстрым движением хватает бритву, всаживает себе в живот и дергает кверху.