Екатерина Глаголева - Путь Долгоруковых

– Да какое наше здоровье: маешься день, маешься ночь, молишь Бога, чтобы прибрал поскорее, – зачастила Егорьиха, принимая угощение. – Ноги гудут, спину ломит – согнешься, так не разогнешься. Ты бы, голубка, проводила меня до дому. Что-то в глазах темно и дышать тяжко, боюсь, не дойду.

Дуня какое-то время колебалась: не уважить Егорьиху – возможно, навлечь на себя беду, показаться рядом с ней на улице – могут пойти еще худшие сплетни. Хотя кому сейчас эти сплетни разносить? Все на сенокосе, а старики по домам на печи сидят.

Они пошли. Егорьиха просила поддерживать ее под руку и время от времени громко причитала: «Ох, тяжко! Ох, мочи нет!» Но когда они прошли почти всю улицу, ей вдруг полегчало.

– Ты, голубка, не бойся, – сказала она Дуне обыкновенным голосом. – В избе у меня человек прохожий, на ночлег попросился. Сказывает, будто батюшки твово знакомый, хочет тебя повидать.

– Что с тятей? – у Дуни задрожали ноги.

– А сейчас дойдем, сам и расскажет. Ты, голубка, не бойся, я тебе зла не желаю.

Они вошли в темную избу, освещаемую только огоньком лампадки под божницей, и с лавки поднялся человек. Пока Егорьиха суетилась, отыскивая кресало, остальные молчали, но как только желтый свет лучины выхватил из темноты Дунино лицо, человек глухим голосом сказал:

– Ну здравствуй, Евдокия Мироновна!

– Что с тятей? – сразу спросила Дуня.

– Да ничего, жив-здоров, велел кланяться, – несколько растерялся тот. – Ты, видно, не признаешь меня?

Дуня бессильно опустилась на лавку.

– Да и верно, чай, мудрено меня признать. Семен я, Петров. Кобыла-то рыжая еще у вас?

Человек шагнул поближе к свету, и Дуня ахнула, прижав правую руку к груди:

– Господи!

– Что, нехорош? Смотреть противно?

Вместо правого глаза у Семена был кривой красный шрам, задевавший лоб и щеку. Одет он был в какие-то обноски с чужого плеча. Если бы не напомнил про кобылу, Дуне нипочем бы его не узнать.

– Что вы, Христос с вами, – слегка махнула на него ладонью Дуня. – Вы на войне пострадали.

– В плену был у татар, – выдавил из себя Семен.

Дуня прикрыла горстью рот, по-бабьи покачала головой.

Она тоже сильно изменилась. Левую бровь приподымал кверху небольшой шрам: Ермолай когда-то ударил об угол печи. Но главное – вся она поблекла, потухла. Сколько раз Семен воображал себе их встречу – и всегда видел сияющие изнутри глаза, детские ямочки на щеках. А перед ним была замученная, усталая баба с разбитыми работой, огрубелыми руками и тоненькими морщинками у рта.

Тем временем Егорьиха, забыв про свои хвори, успела слазить в погреб и теперь накрывала на стол:

– А вот пожалте выпить да закусить: грибочки, брусника моченая…

– Благодарствуй, хозяйка, мы и разговором сыты будем, – с нажимом сказал Семен.

Егорьиха намек поняла:

– Ой, да что ж это я, совсем из головы вон! – хлопнула себя руками по бокам. – Поросенку-то не дала! Вы тут посидите, а я мигом, живой рукой!

И ушла из избы.

Потрескивала вставленная в светец лучина, отражаясь в ушате с водой.

– Ну, как живешь? – спросил Семен, когда их неловкое молчание слишком затянулось. – Мужа, я слышал, схоронила? Детишки-то имеются?

– Двое детишков… Ванюшка и Танюшка, – еле слышно выговорила Дуня.

Снова помолчали.

– Да, не ладится у нас разговор. – Семен наклонил голову, потер рукой шею. – Выпить, что ли, в самом деле? Будешь?

Дуня помотала головой. Семен налил себе бражки, выпил, крякнул, зажевал брусникой.

– Человек я невезучий. Глаз потерял, казны не нажил, прямо ложись да помирай. Сюда зачем шел – сам не знаю. Тебя вот увидеть хотел. Мол, увижу и… А теперь – вона как.

У Дуни вспотели ладони. Она комкала ими передник, боясь поднять глаза. С глубокого дна души поднималась загнанная туда безотчетная мысль, которой не выразить словами, и вытесняла скользкий страх. Все лицо Дуни разом задрожало, горло перехватило, губы запрыгали. Она сползла с лавки и повалилась Семену в ноги, вцепившись руками в его разбитый сапог. Семен этого не ожидал и на миг даже испугался – чего это она?

– Сделайте Божескую милость, – всхлипывала Дуня, не поднимая головы, – заберите меня отсюда!

Она отпустила сапог, скорчившись, повалилась на бок и глухо зарыдала, затыкая рот передником.

– Ну, будет, будет. Не реви…

Семен слегка сжал рукой ее плечо, потряс. Дуня села на полу, подняла к нему мокрое лицо со страдальчески перекошенным ртом и зашептала прерывающимся голосом:

– Век за вас буду Бога молить… Сил моих больше нету… За ради Христа…

– Ну, ну, чего ты… Сядь-ка вот сюда.

Дуня перебралась с пола на краешек лавки, прерывисто вздохнула, утерла глаза.

– Солоно тебе, поди, живется – без мужа-то? – участливо спросил Семен.

Дуня мелко покивала. Пусть думает, как ему хочется; зачем ему всю правду знать.

Снова наступило молчание. Семен напряженно думал, опершись руками о колени и глядя в пол. Потом заговорил, словно сам с собой:

– Ты-то молодая еще. И ничем вон Господь не обидел. А я… Но ведь руки-ноги есть, да и голова пока на плечах. И другое что… Работать могу, не совсем убогий. За лошадьми ходить…

Дуня ждала, затаив дыхание; чувствовала, что решается ее судьба.

– Документ, опять же, имею: отпущен с вечным паспортом на собственное пропитание… Добыть бы только его, пропитание это…

Затрещал за печкой сверчок, в закуте шуршали мыши.

– Ладно! – Семен хлопнул себя ладонями по коленям, посмотрел Дуне в лицо. – Завтра с утреца в город пойду, место себе искать. Сколько там пробуду – Бог весть, никто меня к себе не звал. Как вернетесь с сенокоса, поджидай меня со дня на день. Где ты живешь, я выведал; приду, как стемнеет. Добрая мне выпадет доля – хорошо, а нет – вместе пойдем, куда ноги понесут.

И добавил, вглядываясь уцелевшим глазом:

– Пойдешь ли?…

В сенях нарочито затопала ногами Егорьиха. Дуня поспешно поднялась и встала напротив Семена.

– Спасибо вам за вести добрые, – сказала она поклонившись. – Вас послушала – словно дома побывала. Тятеньку увидите – поклон передавайте, и братцу Василию с женой его Марьей, и Степану, и Параше. Будете еще в наших краях – заходите, не забывайте.

Семен тоже поклонился и поклон передать обещал. Простившись с Егорьихой и поблагодарив, Дуня поспешила домой.

На следующий день Макар Захарыч вдруг объявил, что тоже пойдет в деревню: хлев надо вычистить, да и вообще свой двор хозяйского глаза требует. Дуня обмерла от страха. Как ей быть? Как остаться, не вызвав подозрений у свекрови? Но тут Танюшку укусила оса, вся щека распухла. Дуня дула плачущей дочурке на больное место, прикладывала к нему смоченный в воде платок, послала Ванюшку нарвать одуванчиков или подорожника, чтобы утишить боль… Матрена Тимофеевна поглядела-поглядела и сама приказала оставаться. Слава тебе господи, пронесло.