Екатерина Глаголева - Путь Долгоруковых

Екатерина приняла исповедальный тон, стараясь, чтобы ее голос звучал взволнованно и искренне, хотя многие ответы были продуманы ею заранее. Она то опускала пушистые ресницы, склоняя голову к вздымающейся груди, то вскидывала подбородок, распахнув свои незабудковые глаза. За разговором они и не заметили, как в горницу просочились сумерки. И лишь когда в дверь постучали и Елена мстительно-громким голосом спросила с той стороны, не подать ли им огня, Ушаков встал и попрощался, отвесив глубокий поклон; Екатерина присела в низком реверансе.

В Березове Ушаков прожил два месяца, расспрашивая жителей и церковный причт. Переговорил со всеми Долгоруковыми по отдельности и еще трижды у них обедал, ободряя и обнадеживая. Перед отъездом зашел проститься; Иван пошел провожать его на пристань.

Наташа услала Мишутку погулять с няней во дворе, а сама бесцельно ходила по комнате, не зная, куда себя деть. Каким тяжким теперь сделается ожидание, когда в темной ночи мелькнул проблеск света! Если Ушакова не задержат в Тобольске дела, он все равно не попадет в Петербург раньше зимы. У государыни много важных дел, когда еще она соизволит ознакомиться с его репортом! И даже если их дело не затеряется в Сенате, даже если на него будет наложена положительная резолюция, гонец с нею не поспеет сюда до ледохода и половодья, а это значит – целый год еще томиться неизвестностью, между надеждой и тоской! Целый год, а может, и больше!

Скрипнула дверь, и через порог, пригнувшись, шагнул Александр. К двадцати годам он вымахал в здоровенного детину и отпустил усы. Притворил дверь, обвел глазами комнату, словно искал кого-то.

– Ивана нет, ушел на пристань, – сказала ему Наташа. – Как думаешь, Алексаша…

И не договорив, упала на колени перед образами, стала креститься, беззвучно шепча слова молитвы. Поклонилась, встала, обернулась – и чуть не вскрикнула, увидев Александра совсем рядом с собой. А он вдруг обхватил ее руками и стал жадно целовать.

Наташа уворачивалась, извивалась в его медвежьих объятиях, отталкивала его что было сил. Когда он, наконец, разжал руки, она попятилась и упала на лавку, выставив вперед ладонь и испуганно глядя на него:

– Ты что?…

– Не видишь – что? – Александр тяжело дышал, нависая над ней, и вдруг засопел, смаргивая слезы, продолжил уже другим, срывающимся голосом: – Столько лет не видишь?… Люблю я тебя!

Наташа ошарашенно молчала, не зная, что ей делать. У Александра кривились губы, из горла вырывался всхлипывающий свист, но вот он обеими ладонями разом вытер глаза, овладел собой и заговорил зло, глядя в сторону:

– Сдался он тебе! Ты ему нужна лишь для забавы, а случись выбирать – на штоф тебя променяет! А мне без тебя белый свет не мил!..

Помолчал, снова посмотрел на Наташу, шагнул к ней:

– Лапушка моя!..

Жаркий гнев ударил Наташе в голову, глаза ее засверкали.

– Не смей! – крикнула она, чувствуя, что ее всю трясет. – Ступай прочь! Вон!

Глаза Александра снова злобно сузились, на скулах заходили желваки.

– Тварь! – выкрикнул он, словно выплюнул, и стукнул кулаком себя в грудь: – Всю жизнь вы мою загубили! Так прежде я вас погублю!

Вышел, хлопнув дверью, загрохотали яростные шаги в сенях, и с этим шумом к горлу подкатила дурнота: Наташу вырвало прямо на пол.

Не успели в Березове стихнуть пересуды после отъезда Ушакова, а уж майор Петров получил из Тобольска приказ: отделить князя Ивана от жены и родни и держать его под строгим караулом.

Острожная тюрьма – землянка в три аршина глубиной и высотой в аршин; у самой земли – небольшое окошко, забранное двумя толстыми прутьями, через которое часовой подает арестанту хлеб и воду. Сыро, зябко, сумрачно; на полу деревянные нары с гнилой соломой; тесно: три шага вдоль, два поперек. Разговаривать с арестантом не велено. Часовой ходит взад-вперед, нося на плече ружье с примкнутым штыком. Скучно. И трубочку раскурить на посту нельзя – мошку отгонять.

Солнце скрылось за острожным частоколом, небо над головой позеленело, потянуло сыростью от земли. Пробили вечернюю зорю – отбой. Значит, два часа еще тут помаяться, а потом – смена.

Шорох послышался в темноте, чьи-то шаги. «Стой, кто идет?» Невысокая фигурка испуганно замерла, прижав узелок к округлившемуся пузу. А-а-а… Майор Петров сказал: к арестанту никого не подпушшать, но ежели придет жена, отвернуться, прочитать пять раз «Отче наш» и уж потом сказать ей, чтоб уходила. «Отче наш, Иже еси на небесех…»

Наташа опускается возле окошка на колени, шепчет:

– Ванечка, Ванечка, слышишь? Я тебе шанежек принесла…

Иван вскакивает с соломы, бросается к окошку, и Наташа, торопясь, просовывает ему сквозь прутья узелок и штоф с молоком. Иван обхватывает ее руку холодными пальцами, ласково поглаживает; Наташа замирает.

– Не сидела бы ты на земле-то, застудишься, – шепчет он.

– Ничего, я на пятках.

Она наугад гладит его по небритой щеке. Сидеть неудобно, живот не позволяет нагнуться ниже, и она не видит его лица. Солдат брякает лядункой о ружье.

– А у нас обыск был, – торопится Наташа сообщить самое важное.

– Нашли?

– Нет.

«Аминь». – Солдат поворачивается и берет ружье наперевес.

– Ты не бойся, Ванечка, не разлучат нас, – отчаянно частит Наташа. – Куда ты, туда и я. В Камчатку сошлют – в Камчатку за тобой пойду. Ничего, и в Камчатке люди живут…

– Не положено! – говорит солдат.

– Что?

– Уходи, говорю! Нечего тут… Не положено.

Наташа с трудом поднимается, опираясь о крышу Ивановой тюрьмы, и уходит в ночь.

Поздним промозглым вечером к пристани причалила баржа с солдатами. Долгоруковы уже спать полегли, когда к ним вломились; Николая и Александра увели, Алексея не тронули. Наташа, задыхаясь, сидела на постели, неотрывно глядя на дверь расширенными от ужаса глазами; в полумраке белели испуганные лица двух девок. Громкие голоса, топот сапог, бряцание чего-то железного, но вот и стихло все – ее не потревожили. Мишутка, разоспавшись, ничего не слыхал. В животе ворохнулся младенец; Наташа погладила его рукой, успокаивая. Посидела еще немного, прислушиваясь, потом снова легла. Завтра она пойдет к Петрову и все узнает.

Утром стало понятно, что стряслась большая беда. На пути ей попалась заплаканная, растрепанная Настасья Петровна: старика ее ночью тоже увели незнамо куда, ей ничего не сказали. И Семена Григорьича забрали, вместо него теперь новый офицер, солдат всех заменили. Наташа поспешила к Ивановой землянке – пусто! Что же это, Господи! Она к воротам – не пускают! Не велено! Даже в церковь выйти нельзя!.. Позже уж прознали окольными путями, что и отца Илью забрали, а с ним других четырех священников, да еще три десятка человек…