Екатерина Глаголева - Путь Долгоруковых

В начале мая объявили приговор: крестьян и посадских-раскольников, потворщиков самозванца, бить кнутом, Холщевникову же отсечь голову, тело его публично сжечь в Москве, а голову послать с нарочным в Арзамасскую провинцию и надеть там на кол, к столбу же с колом прибить жестяной лист с указанием его вины.

У Андрея Ивановича, распечатавшего седьмой десяток, были тогда дела поважнее. На Дону объявился еще один «Алексей Петрович» – некий Тимофей Труженик, и не недоросль какой-нибудь, а матерый мужик себе на уме. Эта история посерьезней будет; в свое время Ушаков уже сражался с бунташными людишками донского атамана Кондратия Булавина. Да и с Долгоруковыми еще не покончено. Деревни и богатства у них отобрали, Андрей Иванович сам получил пятьсот дворов из их владений, но жала у змеи пока не вырвали. Вот – опять доносы на них разбирать…

Прошла первая неделя мая, и как-то утром за острожным забором раздался оглушительный треск – вскрылась река. Пошел ломаться лед, понесло льдины черной водой – теперь Березов на несколько недель превратился в остров: ни по суше туда не попасть, ни по воде. А как расчистилось, да пригрело солнышко по-весеннему, Сосьва вышла из берегов, затопив окрестные луга.

Вода в ней кишела рыбой, спускавшейся с севера на нерест, – щуки, окуни, язи, чебаки, налимы, караси, лини… Остяки и вогулы из Усть-Сосьвинских юрт, стоявших в пятнадцати верстах от Березова, наваливали на пути рыбы груды камней или хвороста и ставили там большущие верши, сделанные из сосновых дранок; рыба набивалась в них для терки, облепляя стенки икрой. Остяки сновали между вершами на своих долбленых челноках – узких, юрких, но подъемистых.

После зимнего безмолвия, нарушаемого разве что воем пурги или волков, влажный бодрящий воздух наполнился веселым шумом: плеском рыбы в воде, криком пролетающих над ней гусей, лебедей и уток, хлопаньем крыльев, гомоном множества птиц в камышах и перелесках. Вот рыбак в своем челне, заслышав приближающуюся стаю, быстро положит весла, схватит лук из березовых прутьев, натянет конопляную тетиву – и оборвется жизнь какого-нибудь гуся, отмахавшего немало верст, чтобы вернуться к родному гнездовью.

Домашним гусям подрезали крылья, чтобы не увязались за дикими сородичами. По весне их одолевало любовное томление; гусаки, уже обзаведшиеся семьями, становились болезненно ревнивы и никого не подпускали к своим гусыням.

У ссыльных всех развлечений – в церковь ходить да кормить птицу на небольшом пруду посреди острожного двора. А теперь еще и новая забава появилась: стравливать гусаков.

Гусь – птица серьезная, не чета петуху; грудь широкая, шея толстая, голова лобастая, глаза голубоватые смотрят умно; ходит, уверенно переставляя крепкие ноги, крылом как ударит – ребенка с ног может сбить, а уж если клювом долбанет – долго потом будешь почесываться. Серые эти гуси тульской породы, сюда их Демидов завез. Невелики, коренасты, зато неприхотливы, и суровые зимы им нипочем. В драку гусь просто так не полезет, только за любимую гусыню. Вот и надо приметить, с которой он чаще рядом ходит, чью шею обвивает своей, – та и любушка его.

Во дворе отоптали круг, чтобы получилось ровное место, встали плечом к плечу – солдаты, казаки, тут же Алексей с Александром – возбужденные, глаза блестят. В центре круга, вытянув шеи и распластав крылья, – два противника-гусака, один еще первогодок, а другому четвертый год пошел; чуть поодаль сиротливо притулились две гусыни. Александр сжал кулаки, желание загадал: если молодой победит старшего, то…

Постояв и потоптавшись на месте, старший гусак, как молния, скользнул головой вдоль шеи своего врага и вцепился клювом в сгиб его крыла, сам же плотно прижал крылья к туловищу. Молодой долбанул его в плечо, но ухватить не смог и принялся молотить свободным крылом.

– А ну наддай! – кричат зрители. – Так его!

Шум, свист, улюлюканье…

Старший не уступает, лишь сильнее сжимает тиски своего клюва. Молодой корчится от боли, он устал, а противнику его удары нипочем. «Давай, давай!» – молит про себя Александр, до крови впиваясь ногтями в ладони. Молодой перестал бить крылом и еще раз с силой клюнул противника в плечо – старый вытерпел, клюва не разжал. Видя, что по-честному победить не получится, молодой стал примеряться, чтобы ткнуть противника в глаз, но тот, поняв его маневр, резко повернул голову вбок. Вскрикнув, молодой гусак пустился наутек. Его любушка, встревоженно гогоча, побежала следом.

Алексей победно вскинул руки вверх – он ставил на старшего, опытного бойца. Александр мрачно взглянул на него и пошел в дом: хотел побыть один, пока в горнице братьев пусто.

Николай сидел за столом в большой комнате и прилежно записывал в тетрадь французские слова, которые диктовал ему Георг Ольсон. Плененный под Полтавой лейтенант Бьенеборгского полка проделал долгий путь из Москвы в Тобольск через Владимир, Муром, Арзамас, Казань, Вятку и Соль Камскую, да так и остался в Сибири, не вернувшись в свой родной Або, хотя по окончании Северной войны каролинам разрешили уехать на родину. Он уже давно не получал никаких вестей от родных, ему было некуда возвращаться. Отец умер, братья поделили между собой скудное наследство, а Георг всю жизнь был солдатом. Не в приказчики же наниматься на склоне лет. Жениться до войны не успел, да и какая жена ждала бы его пятнадцать лет? Он перешел на русскую службу, за что получал в месяц по два рубля с полтиной и провиант – ржаную муку и овес. На такие деньги было не прожить, вот он и давал еще партикулярные уроки – французского, немецкого. Помнил и кое-что из латыни, но в Сибири латынь спросом не пользовалась. Какими-то особенными талантами, как другие его соотечественники – инженеры, картографы, ювелиры, пивовары, – Георг Ольсон не блистал, а потому и не смог удержаться в Тобольске, осел в Березове. Летом занимался охотой и рыбалкой, выучил несколько слов на языке остяков, за что они принимали его в компанию. По-русски мог изъясняться почти свободно, но предпочитал помалкивать. Когда Николай просил его рассказать про шведского короля Карла или Петра Великого, про Полтавскую баталию, он лишь попыхивал своей трубкой, отделываясь парой слов.

Еще менее любил он вспоминать про сибирского губернатора Матвея Гагарина, хотя все шведы знали его очень хорошо. Матвей Петрович им благоволил и всех умел к делу приспособить: это ведь шведы строили в Тобольске рентерею – Казенную палату; они же, получив под свое начало сотню крестьян, выкопали обводной канал, отодвинув от города слияние Тобола с Иртышом, чтобы в паводок не затопляло Подгору; они же открыли водный путь из Охотска в Камчатку, построив морские суда, а уж сколько заводов и мануфактур было ими заведено! Сибирь велика, поболе всей России будет, богатства ее не считаны, а до царя далеко. Губернатор здесь царь и бог. Поползли слухи о том, что Гагарин хочет отделиться от России, став сибирским королем, а для того начал делать в Тобольске порох и сколотил полк из пленных шведов. Император Петр был нравом крут и на расправу скор. Гагарина уволили от должности и приставили к нему караул. В Сибирь отправили майора Лихачева – сочинять репорт о злоупотреблениях; реестр их вышел обычным: взятки за винные откупа, вымогательства, лихоимство, воровство казенных денег… Все пожалованные Гагарину деревни отобрали в казну, людишек его допрашивали с пристрастием, а потом и самого Матвея Петровича взялись охаживать кнутом. Приговорили к смертной казни и повесили под окнами Юстиц-коллегии в Петербурге на глазах у родственников, придворных и царя, который удержал их всех на поминки, а потом отправился спускать на воду новый корабль. Тело же Гагарина возили по городам и весям в назидание вороватым чиновникам и предали земле только три года спустя. Кое-кто из сенаторов, подписавших ему смертный приговор, сами попали под следствие – за те же провинности; вице-канцлера Шафирова помиловали на эшафоте и сослали, Меншикова спасло заступничество царицы Екатерины… Потом император Петр скончался, Екатерина вскоре последовала за ним; высоко вознесшийся при ней граф Петр Толстой окончил свои дни в Соловецкой тюрьме вместе с сыном Иваном, некогда всесильный Меншиков – в Березове… Но это дела русских, и Георгу Ольсону в них лучше не мешаться.