Екатерина Глаголева - Путь Долгоруковых

Младенец плакал, потом принимался сосать нижнюю губу, снова пищал – у Наташи не было молока! Ей давали горячее питье, груди набухали, твердели, а сцедят молоко в миску – наберется едва ли с наперсток, ребеночку на два глотка. И кормилицу взять негде!

– Вот ведь беда какая, нет никого баб рожалых, – сокрушалась жена воеводы. – Али у остяков поспрашивать?

Но сама мысль о том, чтобы ее дитя вскармливала своим молоком раскосая баба, которая в баню не ходит, одевается в оленьи шкуры и питается сырой рыбой, приводила Наташеньку в ужас. Стали покупать коровье молоко, им и выкормили, хотя сколько ночей провели без сна – ужас! Плакал младенец: пучило живот… На сороковой день отец Илья окрестил его, нарек Михаилом; восприемниками были Семен Григорьевич Петров и Настасья Петровна Бобровская…

Подали обедать. Хворый Алексей Григорьевич не вышел, и на почетное место усадили Ивана Ивановича. Старший Долгоруков занедужил с середины зимы, тогда же он перебрался в светлицу, где умерла Прасковья Юрьевна, уступив большую комнату старшему сыну с женой и младенцем. Днем там собиралась вся семья – за трапезой или за рукоделием. Спать же расходились по горницам: три сестры – к себе, три брата – либо к отцу, с которым ночевали по очереди, либо в подклет, отведенный под людскую. Девки спали в светелке барышень или нянчили Мишутку. Роль главы семьи перешла к Ивану, и он тотчас распорядился перетащить к ним с Натальей материны сундуки, из-за чего немедленно сцепился с Екатериной. Ссора была жаркой и злой, Екатерина нипочем не желала отдавать материно наследство, Иван кричал на нее, упрекая в корысти. Наташа уговорила его слегка уступить: пусть дочери возьмут себе из сундуков, что им приглянется. Екатерина забрала несколько икон и ценных вещей, Елена и Анна – по паре безделушек, на память. Наташе остались парча, шуба, множество платья, которое она потихоньку перешивала на себя, а то ведь ей и ходить было не в чем. Кое-чем она отдарила крестных сына, и те тоже не оставались в долгу: Настасья Петровна присылала то оленьих шкур, то медвежьих – на пол постелить, чтобы Мишанька ползал, – то из съестного что-нибудь; Семен Григорьич и вовсе другом стал, не так строго их караулил, позволял выходить из острога и гостей у себя принимать.

Вот и теперь за столом беседа не в пример веселая: Иван Иванович рассказывает о новостях. Добирались те новости до них чуть не полгода, а все-таки есть обо что язык почесать. К примеру, прошлым летом в Соли Камской Акинфий Демидов женил своего сына Григория на Настасье Суровцевой. Жениху шестнадцать, невесте восемнадцать, да что с того, еще не устарок, ну уж и приданое, надо полагать, взял изрядное: отец-то ее первейший солепромышленник на всю округу. Так Григорий этот что удумал: насадил за домом разных кустов и деревьев, купив их на свои деньги, иные саженцы ажно выписал издалека, и назвал этот сад… как бишь его… ботанический. Лет пять тому назад гостил у Демидовых немец один ученый, фамилия у него уж больно мудреная… «Вместе шит», что ли… Во, точно: Мессершмидт. Да, так вот этот немец по цареву указу собирал в Сибири травы разные целебные, чтобы потом их, значит, в Петербурге насадить. Прогостил он месяцев восемь; тогда-то, видать, голову Григорию и задурил. Акинфий, понятно, хотел было сына поучить по-свойски, чтобы денег на ветер не бросал, не так-то легко они достаются, а тот на дыбы встал: я-де теперь сам себе голова, родителю пороть себя не позволю. У царя Петра-де был аптекарский огород, и я себе такой же заведу.

Екатерина ела, глядя в свою тарелку; ей были противны Иван, с готовностью смеявшийся рассказу воеводы, внимательно слушавшие сестры и братья, потчевавшая гостей Наталья. Но вот от женитьбы Демидова перешли к другой, и она даже отложила ложку: Александра Меншикова, которую вместе с братом прошлой весной вернули в Москву, в феврале обручилась с Густавом Бироном; в мае свадьба. Государыня повелела вернуть невесте разные алмазные вещи, которые у нее отобрали перед ссылкой.

За столом повисла неловкая тишина. Всем, кроме разве что самых младших, было понятно: вернуть драгоценности – значит отобрать у присвоивших их Долгоруковых, а выдать Меншикову замуж за Бирона – подарить эти вещи брату временщика. Екатерина гнала от себя лукавую мысль, а та увивалась вокруг злобной осой, готовой выпустить ядовитое жало: что, если б ей предложили вернуться из Сибири в столицу, жить во дворце, блистать на балах, но для этого стать женой безродного курляндского выскочки?… Нет, нет! – отвечала она себе. Но тот же тайный зудящий голос переспрашивал: ой ли?…

Подали вареную оленину; обедающие оживились. Но когда Иван предложил гостям выпить по чарочке, Бобровский вспомнил еще новость: Михайло-то Филиппыч Турчанинов, которого по осени вытребовали царским указом в Москву, под суд попал, да. Поступили на него доносы от посадских людей и купцов Чердыни и Соли Камской: притеснения-де им чинил, лучшие кабаки и таможни взял себе на откуп, завел без указа винокуренные заводы… Императрица для разбора его вин изволила комиссию учредить, а во главе ее поставила генерал-майора Волынского – да-да, Артемия Петровича, который всего два года назад сам был под следствием за лихоимство да казнокрадство… Вот ведь, нанялся волк в пастухи: говорит – как быть, послужить надо. А с другой стороны, Михайле Филиппычу от того может и польза выйти: ворон ворону глаз не выклюет, а и выклюет, да не вытащит. Лютой смерти Волынский богача точно не предаст. Конечно, пощипать пощиплют, но кто ж станет дойную корову под нож пускать?

Да, вот еще: в Тобольск прислан новый вице-губернатор взамен покойного Ивана Васильича – Петр Иваныч Бутурлин. Что за человек – Бог его ведает, да только вряд ли станет так же лямку тянуть, чтобы губернатор Плещеев мог, как прежде, в Москве сидючи, должность свою справлять. Так что двое их теперь в Тобольске, и уж сыскали недоимки, приказы шлют, чтоб мягкую рухлядь, взятую с объясаченных остяков, присылали исправно…

Но самую неприятную новость воевода приберег напоследок, когда уж закончили обедать и за столом остались только мужчины и князь с княгиней, а сестры его удалились к себе. Не только на Турчанинова поступил донос. Два майора Преображенского полка, оба из немцев, донесли в Тайную канцелярию о непристойных словах своего командира, Василья Владимировича Долгорукова, о государыне императрице. Там суд был недолог: приговорили фельдмаршала к смертной казни, да только императрица его помиловала, вместо смерти повелела заточить в Шлиссельбургскую крепость. И племянника его Юрия Юрьевича, арестованного по тому же делу, лишили чинов и званий и отправили под караулом в Кузнецк, в вечную работу. Должно, он теперь туда и следует, как вскроются реки – объявится в наших краях.