Станислав Вторушин - Литерный на Голгофу. Последние дни царской семьи

– И все-то ты знаешь, дорогой мой, – судорожно улыбнулся Яковлев. – Убирай со стола, а я пойду за Императором. Он изнервничался не хуже Александры Федоровны. Только умеет скрывать бурю в душе.

– Скажи, пожалуйста, – складывая оставшийся хлеб в котелок, спросил Гузаков, – а назад в Бельгию после всего этого тебе не хочется?

– Там надо будет начинать жизнь сначала, – сказал Яковлев. – А я хочу посмотреть на то, чем все закончится в России.

– Кровью, чем же еще? – произнес Гузаков.

– Спасибо за обед, – тяжело вздохнув, сказал Яковлев, – но мне надо идти к Их Величествам.

Ему не хотелось говорить ни о революции, ни о загранице. Было одно желание – поскорее выпутаться из истории, в которую попал. И больше не видеть ни Голощекина, ни Свердлова, ни Косарева. Даже великого пролетарского писателя Горького и того видеть не хотелось. Яковлев медленно поднялся, посмотрев в зеркало, пригладил ладонями волосы, еще раз бросил взгляд на Гузакова и вышел в коридор.

Прежде чем открыть дверь соседнего купе, Яковлев постучался. Александра Федоровна, опираясь на подушку, полулежала на нижней полке, Мария сидела у нее в ногах. Николай сидел напротив. Все трое обожгли его настороженными взглядами. Особенно поразили глаза Марии. В больших и красивых синих, как у отца, глазах царской дочери отражалась нескрываемая тревога. «Боже мой, до чего же она прекрасна, – впервые подумал Яковлев, и ему невольно захотелось дотронуться хотя бы до ее руки. – Ведь ее еще никто ни разу не поцеловал. И поцелует ли?» Он торопливо перевел глаза на Николая и сказал:

– Ваше Величество, на ночь вам опять придется перейти в соседнее купе.

Государь встал, на мгновение задержался взглядом на Императрице и дочери, и молча вышел. Одно окно в коридоре вагона было слегка опущено, залетавший снаружи ветер трепал голубые шторы. Государь подошел к нему, закурил папиросу и отрешенно уставился в проплывающее за окном пространство. И Яковлев заметил отчетливую тревогу на лице Николая. Тяжелые думы не давали ему скрыть свои эмоции. «Даже самые непроницаемые лица иногда бывают зеркалом души», – глядя на Николая, подумал Яковлев.

Докурив папиросу, Государь повернулся к Яковлеву. Тот молча открыл дверь купе, и Николай, опустив голову, тоже молча прошел в него.

– Неприятные вести, Ваше Величество, – сказал Яковлев, усаживаясь напротив Государя, – мне приказано везти вас в Екатеринбург. У меня нет возможности избежать выполнения этого приказа.

– Значит, на то воля Божья, – сухо произнес Николай, повернувшись к окну.

– Бог помогает тем, кто борется, – заметил Яковлев.

Николай бросил на него быстрый взгляд. За несколько дней тесного общения с комиссаром советского правительства он так и не понял этого человека. Создавалось впечатление, что он искренне сочувствует ему и даже хочет помочь, но это было именно впечатление. Яковлев все время проявлял предельную осторожность, ни разу не попытавшись завязать откровенного разговора. Он так и не перешел той грани, за которой официальные отношения становятся доверительными. Да разве бы пошел на доверительные отношения с комиссаром сам Николай? Доверительные отношения складываются не столько из слов, сколько из поступков. А пока никаких поступков, кроме не совсем понятного маневра в сторону Омска, не было. И все-таки в комиссаре было что-то необычное, отличавшее его от других революционеров. В нем не было агрессии и тем более ненависти, открыто выплескивавшейся у представителей новой власти сразу после февральского переворота. Комиссар в каждом эпизоде старался выглядеть уважительным и предельно вежливым. А в нынешнее время повсеместного торжества хамства одно это уже немало значило.

– Что в Омске? – спросил Николай. – Вы пробыли там почти целый день.

– Почти то же, что и в Екатеринбурге, – ответил Яковлев. – Вся власть в руках Совета, который возглавляют радикально настроенные большевики. Я не признаю радикализма.

– Но всякую революцию делают радикалы, – сказал Николай. – Неужели вы так быстро разочаровались?

Император явно провоцировал на откровенность, и Яковлев понял, что другой возможности поговорить с ним по душам у него не будет. Он уже знал, что после Екатеринбурга их пути разойдутся и, по всей видимости, навсегда.

– Дело не в разочаровании, – сказал Яковлев. – Вы уже, очевидно, поняли, что всякую революцию делают циники, составляющие ничтожное меньшинство, и огромная масса наивных, которых те ставят под свой контроль. Откровенно говоря, я до сих пор не могу понять, почему вы так легко отказались от власти. Ведь она целиком была в ваших руках.

– Я боялся пролить невинную кровь, – беспомощно разведя руки, совсем по-детски сказал Николай. – Мой отказ мог спровоцировать очень большие внутренние беспорядки. Это бы тяжело отразилось на армии.

– Армии нет, – ответил Яковлев. – С 25 октября прошлого года она официально перестала существовать. На офицеров объявлена охота. Не только вы, но и вся ваша семья под арестом. Вы могли предполагать такое течение событий?

Николай отвернулся к окну и надолго замолчал. Затем вытащил из кармана коробку, достал из нее папиросу и посмотрел на Яковлева. Тот заметил, что руки у Императора слегка дрожат. Николай размял папиросу, но прикуривать не стал, снова сунул ее в коробку и, опустив голову, спросил:

– А вы знаете хотя бы одного человека, который мог предположить нынешнее развитие событий в России? Подобных событий еще не было в истории.

– Тем хуже для России, – сказал Яковлев. – Я в этом абсолютно убежден.

– К великому сожалению, один и тот же день нельзя прожить дважды, – тихо произнес Николай. – Я ведь до самого конца не верил и в то, что Германия может объявить нам войну. – Он снова замолчал, потом поднял глаза на Яковлева и сказал: – Но смута не может продолжаться бесконечно. От нее страдает все общество.

Он говорил и уже не верил своим словам. После того как поезд снова повернул на Екатеринбург, Государь понял, что эта дорога может оказаться дорогой на эшафот. Пока его и его семью охранял отряд Кобылинского, можно было надеяться на справедливость и освобождение. Яковлев, по всей видимости, тоже пытался найти какой-то выход. Переезд в Екатеринбург, где вся власть находится в руках радикальных большевиков, не сулил ничего хорошего. Большевики казались ему грубыми, дерзкими, не знающими никаких норм морали людьми. Но как утопающий хватается за соломинку, так и Государь пытался отыскать надежду на спасение. Более всего удручало, что в огромной стране, народ которой еще совсем недавно клялся ему в верноподданничестве, он оказался абсолютно одинок. Народ отверг его, и это отдавалось в сердце незатихающей болью. Во всей армии, на которую он не жалел ни сил, ни денег, и которую так любил, не нашлось нескольких офицеров, готовых прийти на помощь. Дворянство, генералитет, виднейшие деятели государства оцепенели от страха. Что за ужас навалился на страну и откуда пришли в нее революционеры, называющие себя большевиками? Николай не мог найти ответа на эти вопросы.