Станислав Вторушин - Литерный на Голгофу. Последние дни царской семьи

– Да, – не дав ему договорить, ответил Николай. – Англия не будет мешать установлению власти большевиков во всей России. Теперь мне остается надеяться только на Бога.

– Вы в него верите?

– Вы же сами сказали, что Бог помогает тем, кто молится.

– Не молится, а борется, – поправил Яковлев.

– Молитва – это тоже борьба. За чистоту собственной души.

Николай безучастно уставился в окно, за которым уже начал угасать день. Купы деревьев, бежавшие вдоль железнодорожного полотна, отбрасывали длинные черные тени. Солнца не было видно, впереди поезда светился лишь краешек низкого багрового неба. Он снова подумал о Екатеринбурге, где ему, по всей вероятности, придется взойти на плаху. Странно, но это не вызвало у него никакого страха. «Жизнь, так или иначе, должна закончиться, – подумал он. – Главное, чтобы остались живы дети. У них еще все впереди».

Дверь купе с шумом открылась, на пороге появился растерянный Гузаков. Раньше перед тем, как зайти, он всегда стучал, сейчас ворвался без стука.

– Александре Федоровне плохо, – испуганно произнес он, обращаясь одновременно и к Государю, и к Яковлеву.

Оба как по команде поднялись и выскочили в коридор. Дверь соседнего купе была открыта. Александра Федоровна лежала, откинув голову на подушку, около нее сидел доктор Боткин. Увидев Яковлева, он замахал рукой, прося его остаться в коридоре. Государь прошел в купе и закрыл за собой дверь. Но из купе тут же вышла Мария и, остановившись около Яковлева, сказала по-английски:

– У мама плохо с сердцем.

– У нее уже это случалось? – спросил Яковлев по-русски. Ему хотелось, чтобы разговор слышал Гузаков.

– Да, но не в такой острой форме, – уже по-русски ответила Мария.

– Что мы можем для нее сделать? – спросил Яковлев.

– Я не знаю. Об этом может сказать только доктор Боткин.

– Он еще ничего не сказал?

– Доктор Боткин говорит, что из-за тяжелых переживаний у нее сильно поднялось давление. Ей необходимо спокойствие, а его нет. Мама считает, что нас повезли в тюрьму. Это правда?

Мария смотрела на Яковлева своими прекрасными глазами, от взгляда которых у любого мужчины могла закружиться голова. Но сейчас они до краев были наполнены тревогой. Яковлев отвел взгляд и глухо, словно извиняясь, произнес:

– Думаю, что в Екатеринбурге у вас будет меньше свободы, чем в Тобольске. Смиритесь с этим. Несчастья тоже когда-нибудь кончаются.

– Я не могу понять одного, – сказала Мария и пристально посмотрела на Яковлева. – В чем и перед кем мы провинились? Что дурного сделала я? Что сделали мои сестры, наш больной брат? Всю войну мы работали в Царскосельском госпитале, выхаживали раненых. Вы знаете, что такое сделать промывку раны, когда она воспалена? А потом перевязать ее?

Мария говорила страстно, ее лицо покрылось краской, а глаза возбужденно заблестели. Работа в госпитале, очевидно, до сих пор отзывалась в ней незатихающей болью.

Яковлев вспомнил, как после одного из нападений на кассу выстрелом из револьвера в правый бок был ранен Петр Гузаков. Группа боевиков раскололась на две части. Яковлев остался прикрывать отход, Гузакова в это время увезли на пролетке, реквизированной у извозчика на соседней улице. Он увидел его только на четвертый день. Тот лежал на кровати бледный, исхудавший, издали походивший на поднятую из склепа мумию. Его черные губы запеклись, он не мог пошевелить ими. Глядя на Гузакова, Яковлев понял, что самый надежный друг по его дерзким вылазкам умирает.

У него был знакомый доктор, сочувствующий революции. Полиция разыскивала нападавших, все доктора находились под наблюдением. Но он все-таки привел врача к Гузакову. Когда тот начал снимать повязку с раны, из-под бинта закапала густая желтая жидкость, вся комната наполнилась резким, неприятным запахом. Рана успела загноиться, потому что ее не смогли вовремя обработать. Пока доктор промывал ее, Яковлев, отвернувшись, чтобы не вдыхать тлетворный запах, держал пузырек с перекисью водорода и чистый бинт. Гузаков поправился, но отвратительный запах заживо гниющего человеческого тела преследовал Яковлева еще несколько лет.

– Однажды мне приходилось присутствовать при промывке раны, – сказал Яковлев и посмотрел на Гузакова. Тот пожал плечами, всем своим видом показывая, что ничего такого он за собой не помнит. – Эта процедура требует очень большого мужества. Не думал, Мария Николаевна, что вы такая смелая.

– Я так боюсь за мама, – Мария опустила голову, ее глаза повлажнели: – Нас все считают виноватыми, а мы не видим за собой никакой вины. Папа отказался от трона добровольно ради спокойствия народа. Мы можем жить спокойно, как другие люди? Как вы, например?

– Я бы не желал вам моего спокойствия, – ответил Яковлев. – Бывают моменты, когда я не дал бы за свою жизнь и ломаного гроша.

– Почему же вы живете такой жизнью? – спросила Мария.

– Сейчас такое время, когда не мы руководим событиями, – сказал Яковлев, – а они нами. Это как пуля в нагане. Если вылетела из ствола, ее уже не остановить.

Дверь купе отворилась, в ней показался застегнутый на все пуговицы черного длинного сюртука Боткин с саквояжем в руке. Остановившись около Яковлева, он произнес сухим, казенным голосом:

– У Александры Федоровны высокое давление, у нее плохо с сердцем. Я дал ей лекарства, в том числе успокоительные. Сейчас она уснет. Но ей нужен покой. И свежий воздух.

Яковлев хотел ответить, что больше того, чем он располагает, сделать в настоящее время нельзя. Но вместо этого сказал:

– Мы сделаем все, что в наших силах.

Мария осторожно отодвинула дверь и просунула голову в купе. Затем повернулась к Яковлеву и сказала:

– Мама спит. Я тоже буду отдыхать. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – ответил Яковлев. – А как чувствует себя Его Величество?

В коридор вышел Государь, его лицо казалось бледнее обычного. Встав около Яковлева, он достал из кармана гимнастерки коробку папирос, закурил и спросил, не поворачивая головы:

– Когда мы прибудем в Екатеринбург?

– Утром, Ваше Величество, – ответил Яковлев.

Больше Государь не произнес ни слова. Выкурив папиросу, он прошел в купе, разделся и лег на свою полку. Яковлев долго стоял в коридоре рядом с молчаливым Гузаковым. Оба понимали, что уже скоро расстанутся с царской семьей, и у обоих от этого было тяжело на сердце. «Неужели Голощекин поднимет руку и на детей? – с горечью думал Яковлев, видя перед собой глаза великой княжны Марии. И тут же ответил самому себе: – Голощекин поднимет руку на кого угодно, если ему это прикажет Свердлов. Без его приказания он не сделает ни одного шага».

На Екатеринбургский вокзал поезд прибыл серым, холодным утром. Грязные, похожие на лохмотья тучи неторопливо ползли по низкому небу, предвещая неласковый, хмурый день. Литерный прибывал на четвертый путь, но между ним и перроном не было ни одного состава. Весь перрон от начала до конца был забит огромной массой людей. Яковлев предвидел это. Голощекин не был бы самим собой, если бы даже здесь не устроил провокации. Еще на подъезде к Екатеринбургу Яковлев приказал выкатить в тамбуры всех вагонов пулеметы и проинструктировал охрану.