Владимир Красильщиков - В начале будущего. Повесть о Глебе Кржижановском

Он рассказывал им так, точно тыкал их носом в то, что все они хорошо знали, — и это шокировало их всех. Рассказывал так, будто сам написал каждую строку, выносил каждую цифру, — и его слушали с невольным вниманием. Хотя и Ларин, ни секунды не сидевший спокойно, и монументально-неприступный Осинский, и Рыков, то и дело наклонявшийся к Милютину, с улыбкой шептавший что-то на ухо, — все они, раскрасневшиеся, даже чуть взмокшие от напряжения, по-прежнему стеной держались против Ленина, показывали ему: «вы — мечтатель, мы — реалисты, говорите, говорите...»

Он видел это, чувствовал, понимал. Но не раздражался от того, что мечту его хватали, сдерживали, давили грубыми руками, а с еще большим воодушевлением бросался на штурм стены.

— Непонимание дела чудовищное! Господство интеллигентского и бюрократического самомнения над настоящим делом. Насмешечки над фантастичностью плана, вопросы насчет газификации и прочее обнаруживают самомнение невежества. — Он подался вперед и, не задев рукавом ни ту, ни другую крышки чернильниц на столе, выбросил над ними широкую ладонь, точно выкладывая перед Осинским его же собственные «идеи»: — Поправлять с кондачка работу сотен лучших специалистов, отделываться пошло звучащими шуточками, чваниться своим правом «не утвердить», — разве это не позорно?

Ленин не усидел — быстро обошел свой стол, остановился позади покатой, туго обтянутой суконным френчем спины Осинского, так что оказался прямо против Рыкова. Теперь Ленин возражал ему одному, словно тот только что бросил реплику:

— Конечно, право «утверждать» и «не утверждать» всегда остается за сановником и сановниками. Если понимать разумно это право... то под утверждением надо понимать ряд заказов и приказов: то-то, тогда-то и там-то купить, то-то начать строить, такие-то материалы собрать и подвезти... Если же толковать по-бюрократически, тогда «утверждение» означает самодурство сановников, бумажную волокиту, игру в проверяющие комиссии, одним словом, чисто чиновничье убийство живого дела. — И опять широкий жест, привычно-ленинское движение правой рукой вперед и вправо: «возьми себе все, что ты подарил мне».

Рыкова передернуло. Он начал оправдываться, возражать.

Но:

— К порядку! К порядку! Я вас не перебивал. — И Владимир Ильич обратился к Милютину.

Резким движением Рыков достал кожаный портсигар, примял, сунул в рот папиросу, глянул на Ленина с той виновато-боязливой неприязнью, с какой курильщики смотрят на тех, кто не терпит курения, отошел к печке, запрокинул голову, пустил струю дыма в вытяжку.

В зале тем временем все звучал громкий грудной баритон:

— Надо же научиться ценить науку, отвергать «коммунистическое» чванство дилетантов и бюрократов, надо же научиться работать систематично, используя свой же опыт, свою же практику! Дело идет у нас уже давно не об общих принципах, а именно о практическом опыте, нам опять в десять раз ценнее хотя бы буржуазный, но знающий дело «специалист науки и техники», чем чванный коммунист, готовый в любую минуту дня и ночи написать «тезисы», выдвинуть «лозунги», преподнести голые абстракции.

Милютин справедливо принял все это на свой счет, заерзал, готовясь к отпору, но Ленин уже обогнул стол в обратном направлении и остановился против Ларина — лицо в лицо, глаза в глаза:

— ...не командовать, а подходить к специалистам пауки и техники чрезвычайно осторожно и умело, учась у них и помогая им расширять свой кругозор, исходя из завоеваний и данных соответственной науки, памятуя, что инженер придет к признанию коммунизма не так, как пришел подпольщик-пропагандист, литератор, а через данные своей науки, что по-своему придет к признанию коммунизма агроном, по-своему лесовод...

Ларин, до сих пор усмехавшийся, пожимавший плечами — воплощавший в себе упрек Ленину, который словами можно было бы выразить примерно так: «ну, стоит ли ломиться в открытую дверь?» — вдруг затих.

Ленин вернулся на свое место во главе стола, но не сел, а продолжал стоя:

— Никакого другого единого хозяйственного плана, кроме — ГОЭЛРО, нет и быть не может. Строить что-либо серьезное, в смысле улучшения общего плана нашего народного хозяйства, можно только на этой основе, только продолжая начатое, иначе это будет игра в администрирование или, проще, самодурство... Голосую за Государственную общеплановую комиссию на основе ГОЭЛРО во главе с Кржижановским — человеком широкого опыта, научно образованным, способным привлекать к себе людей. Кто за?

Ленин смотрел в упор на Рыкова, снова усевшегося на свое место.

На Рыкова — настороженно, выжидательно — смотрели и остальные.

Но Рыков не поднимал руку.

Против предложения Ленина было явное большинство.

— Та-ак... — Ленин потупился, опустил взгляд: — Заседание Совета Труда и Обороны объявляется закрытым, — и стремительно вышел.

В коридоре, у двери, он столкнулся с Глебом Максимилиановичем Кржижановским.

— О-о! Подслушивали! Как некрасиво!

— Я не подслушивал, Владимир Ильич!

— Да-а?.. А что же вы делали? Чуть-чуть не отбил вашей милости нос.

— Я не виноват, Владимир Ильич, что у вас такой зычный голос... Дверь была плохо притворена...

— «Плохо притворена»! Скажите!.. А может быть, вы ее сами приоткрыли?

— Может быть, и так, — признался Глеб Максимилианович и, несмотря на удручающую серьезность положения, улыбнулся доверительно.

— Все слышали? — спросил Ленин, вновь мрачнея.

— Все. Что же это такое? Обструкция? Бойкот?

— Почему? Лишь эпизод войны, которую приходится вести в партии. Предсъездовская дискуссия. «Рабочая оппозиция» — Шляпников, Коллонтай, Троцкий с его «перетряхиванием» профсоюзов. «Буферная группа» Бухарина, Ларина, Преображенского. «Демократический централизм» платформы Бубнова — Сапронова — Осинского... Партия больна. Партию треплет лихорадка...

Только теперь Глеб Максимилианович до конца осознал весь смысл происшедшего. Он негодовал на людей, виновных в болезни партии — той партии, которую Кржижановский вместе с Лениным вынашивал, взращивал еще в юности... Да, нужно мужество и мужество, чтобы так, как Ленин, посмотреть в лицо горькой истине...

Владимир Ильич кивнул на дверь, из-за которой молча, по одному, выходили так и не побежденные им противники:

— Все это по беспроволочным сплетням немедленно передается буржуазии. Все это завтра же кумушки советских учреждений будут, подбоченясь, повторять со злорадством!.. Погодите! — вдруг спохватился он. — Вам велено было отдыхать. Почему вы здесь? Как добрались из Архангельского?

— Пустяки. Важно, что добрался.

— На чем?

— Где на лошади, где пешком, а от Подольска — на паровике... Владимир Ильич! А все же в тезисах Милютина есть, мне кажется, та широта, которой возможно, не хватает нам?