Владимир Красильщиков - В начале будущего. Повесть о Глебе Кржижановском

Только сдвинули с мертвой точки очередное начинание — опять запинка: Троцкий настоятельно рекомендует Ленину брошюру Шатуновского «Белый уголь и революционный Питер».

Ленин прислал ее Глебу Максимилиановичу — на отзыв.

Усталый вернулся председатель Госплана домой, поужинал «чем бог послал», недовольно покряхтел, поднимаясь из-за стола, ушел в кабинет, без особого энтузиазма раскрыл желтовато-розовую книжицу. И тут же — хвать кулаком по столу. Ну, конечно! Вот оно! Отрыгнулось! На первой же странице: «...ударить в набат... стать в ряды...»

В начале брошюры шли общие декларации об использовании энергии Свири и Волхова для восстановления Петрограда как промышленного центра. Запальчиво и патетически автор ломился в открытую дверь, полемизировал так, точно кто-то был против использования гидравлических ресурсов этих рек. Потом он выдвигал в противовес «нереволюционному» ГОЭЛРО свой сугубо «революционный» план. Причем слова «путь мирного строительства» из уст его звучали как ругательство. Он сыпал едкие намеки, сдабривал все изрядной порцией демагогии.

«Не все, от кого зависит жизнь Петрограда, считают, что спящая красавица уж наверное проснется при раскатах грома мировой революции, когда очутится в центре Пролетарской Европы».

«Ну-ка, посмотрим, что за методы ты предлагаешь?» — подумал Глеб Максимилианович с любопытством, точно увидал перед собой лицо противника, ощутил азарт завивавшейся драки.

А противник, ничуть не смущаясь, разворачивал свой план:

«...Революционно произвести грандиозную работу, не пожалев для нее, как материал, техническое достояние петроградских заводов, гранит, в который одета Нева, целые улицы, снесенные для кирпича и камня... не побояться самые ценные сооружения использовать... в том же порядке, в каком мы переплавляем всякие изделия в слитки... Мебель в барских квартирах мы переставили. Переставим теперь такой же твердой рукой электрическое и другое оборудование барских буржуазных заводов. Двинем на Свирь и Волхов все решительно, если нужно будет, то хотя бы пол-Петрограда».

Юмористическое воображение Глеба Максимилиановича сразу представило картину того, как Эрмитаж, Исаакиевский собор, Медный всадник — все рушится «твердой рукой», переплавляется в слитки, направляется — неведомо на чем — к берегам Свири и Волхова. Оборудование «барских буржуазных заводов», веками кормившее Россию машинами, кораблями, инструментом, сукном... демонтируется — бог весть как приспосабливается к тому, чтобы стать турбинами и генераторами сверхмощных современных гидростанций.

Н-да-а...

И все это предлагается всерьез, без тени улыбки, как «немедленное революционное строительство» путем массового порыва и творчества — гигантского скачка вперед за какие-нибудь восемь месяцев... И всю эту полуграмотную дребедень Троцкий противопоставляет усердной вдумчивой работе двухсот Александровых, Шателенов, Рамзиных...

Если задуматься, все это пострашнее Кронштадта.

Ленин встретил Глеба Максимилиановича уже в дверях — привычно бодрый, чуть сдержанный:

— Здравствуйте! Садитесь. Ну что? Прочли? Как?

— Да просто не знаю, что и сказать, Владимир Ильич... Автор брошюры и сам где-то понимает, признает, что поставить Свирь и Волхов на службу Петрограду — работа циклопическая. Но в то же время требует немедленно — вы чувствуете? — немедленно обратить силу течения воды в электричество и передать по проводам. Нельзя сказать, что он полный невежда или идиот, но...

— Так, так, так... Кто же он? Что собой представляет?

— Не знаю. За одно поручусь: не специалист. Я уж не говорю о его предложении расколошматить Петроград на щебенку и кирпич, от которого за версту несет «мудростью» щедринского градоначальника. Того самого, что «разобрал мостовые и настроил монументов». В общем впечатление такое, будто стоишь перед гранитной стеной, сквозь которую во что бы то ни стало надо пробиться, а тебе предлагают взорвать ее с помощью елочной хлопушки.

— Так, так, так, — опять задумчиво произнес Ленин, улыбнулся: — Вы, как всегда, правы.

— Безусловно, Владимир Ильич! — Кржижановский принял его шутливый тон. — Я всегда занимаю правильную позицию, за исключением тех случаев, когда я ошибаюсь.

— Гм!..

— Словом... — не унимался Глеб Максимилианович. — Вы купались когда-нибудь в Финском заливе?

— Доводилось.

— А я всегда остерегался. По-моему, купаться там можно только в обнимку с горячим самоваром. Так вот, когда я читал книгу Шатуновского, мне все время казалось, будто меня окунают с головой в воды Финского залива, да еще не в июле, а в апреле.

— Да еще без самовара!

— Ну, уж это само собой...

Тут же Ленин пододвинул к себе лист бумаги, стал набрасывать письмо Троцкому. Зная, что под разговор Ильич писать не любит, Глеб Максимилианович затих, но по обыкновению следил за рукой Ленина. Писал он быстро, не перечеркивая, слова и фразы подбирал свободно, не испытывая затруднений:

— Прочел я брошюру Шатуновского «Белый уголь и революционный Питер».

Очень слабо. Декламация и только. Делового ничегошеньки.

Единственный деловой намек: стр. 15:

«По мнению выдающихся спецов-гидравликов, восемь месяцев достаточно для реальных плодов этого великого подвига».

Возвращенная Кржижановским книжица лежала раскрытая как раз на пятнадцатой странице, и возле приведенных слов о мнении выдающихся гидравликов чернела ленинская пометка:

«Каких? Где и когда напечатано?»

А на предыдущей странице были отчеркнуты слова: «уже через несколько месяцев иметь ток, чтобы пустить в ход оставшиеся заводы», и приписано сбоку:

«Кажись, тут соль. Сколько месяцев? Сколько току? Практически возможно?»

Вот и все. Несколько вопросов — и, как говорится, мокрое место от книги, до отказа напичканной самомнением, нафаршированной «сверхреволюционными» лозунгами и прожектами.

На собственном опыте испытал Кржижановский действие этих ленинских пометок. Не раз Владимир Ильич просматривал его рукописи: «Это удалось... Тут вам самому было не все ясно... Тут вы были не уверены... А тут писали против совести». Если он одобряет, ставит на полях «да», сомневается — «гм! гм!» или «Ха!». Любит подчеркивать один, два, а то и три раза, что чаще всего означает: «не поскользнитесь на этом месте». В общем, если он берет чью-то книгу, Глеб Максимилианович заранее улыбается; горе всякому лукавству, всякому приспособленчеству. Подчеркнет, поставит пару вопросительных знаков — и «суемудрие» автора, искусно прикрытое витиеватыми фразами, становится очевидным для каждого.

Тем временем Ильич отложил подальше от себя злополучную брошюру, продолжал кидать на лист ровные и круглые, как бисер, буквы: