Слава Телегин - Большая Книга. Том 1. Имперский сирота [litres самиздат]

Но для Яса этот городишко оказался внезапно совсем не серым: тут он научился курить и пить крепкий алкоголь.

Кумар в городе святых Петра и Павла был достигнут Ясом не самым, кстати, унылым для советского школьника способом, а именно бутылкой трехзвездочного коньяка «Казахстан» с почему-то элегантным архаром на этикетке – Ясу логичнее было бы увидеть, например, виноградную гроздь. До этого ему, как мы уже знаем, не приходилось пить ничего крепче шампанского, домашнего вина и пива, да и то в смехотворных дозах, поэтому он с большой осторожностью сделал первый глоток из горлышка протянутой ему бутылки. И сразу же почувствовал, как виноградный огонь окутал все его тело и душу терпкой радостью. Как будто он положил в рот всю коробку дефицитных конфет «вишня в коньяке», ведь закусывали «Казахстан» как раз шоколадкой. Виноградный спирт моментально разошелся по артериям и венам, согрел пищевод и желудок, оставив в голове радость, а во рту шлейф послевкусия, которые и вызвали у Яса самое горячее одобрение. Святые Петр и Павел по всей видимости желали, чтобы первый опыт алкогольного опьянения у Яса был положительным, потому что пил он в этот момент лучший алкогольный напиток, который в то время массово производился в Казахской ССР, хотя ни о нем, ни об истории появления «Казахстанского» Яс в то время не имел никакого понятия.

А «Казахстану» в те годы было, чем гордиться, ведь он имел в своей родословной армян, самых уважаемых в СССР коньячных предков. Родословная его шла от создателей «Арарата», эталона для всех советских коньяков. Отцом «Казахстана», в конце восьмидесятых известного уже далеко за пределами Казахской ССР благодаря своему довольно неплохому душистому и выдержанному сбалансированному букету, был Артуш Карапетян, сын депортированного в тридцать седьмом в Казахстан винодела Месропа. Месроп был армянином мудрым и одновременно романтичным. Поэтому при погрузке в товарный вагон он взял с собой только рабочую одежду, выходной костюм и лучшую виноградную лозу из своего сада. Армян, учитывая их теплолюбивый характер, в годы репрессий переселяли на казахстанский юг, в Чимкент, расположенный примерно на той же широте, что и Ереван. Там посаженная Месропом лоза – о, счастье! – отлично прижилась и дала начало доселе незнакомому для этих краев виноделию. А через тридцать лет, в восемьдесят восьмом, коньяк, приготовленный по фамильному рецепту Карапетянов его сыном Артушем стоял на полках многих гастрономов Казахстана, в том числе и города Петропавловска. Но если в Алма-Ате в то время этот коньяк можно было купить только в ресторане, и то не во всяком, то далекий от смакования оттенков лозы и дуба Петропавловску был к нему равнодушен, и поэтому «Казахстан» спокойно пылился в винно-водочном отделе местного центрального (и единственного) гастронома, выстроенный продавщицами в виде пирамиды Хеопса. Спроса на него в городе советских святых Петра и Павла не было, ведь хорошо умеющие считать работники оборонного завода предпочитали брать три бутылки водки вместо двух коньяка. И поэтому теплым июльским вечером восемьдесят восьмого настоянный в настоящих дубовых бочках и напитанный армянской любовью и чимкентским солнцем, этот коньяк терпеливо ждал в ЦГ Петропавловска юношескую сборную Казахстана по шпаге. В лице хорошо известного нам, надежды фехтования Романа Потороки.

Поторока – а именно его снарядила фехтовальная честна компания за бухлом – сначала очень расстроился, взглянув на ассортимент и цену, потому что никакой другой альтернативы «Казахстану» в гастрономе в этот вечер не было. Пацаны давали деньги на пиво, в крайнем случае на портвейн. Инструкции были даны по этому поводу четкие и подробные. А тут только коньяк втридорога. Неизвестно еще, каков он на вкус, кто пил, говорили, что клоповник. Но отступать было некуда. Справедливо рассудив своим пытливым и быстрым умом, что, во-первых, риск – благородное дело, а во-вторых, не возвращаться же к пацанам пустым, Поторока решил все же брать этого дорогого кота в стеклянном мешке. Ограничение на отпуск лицам, не достигшим восемнадцати уже давно не было для их команды преградой – на этот случай имелась надежная и неоднократно проверенная история. Ромка выдохнул, подошел к продавщице и исполнил переданный ему мудростью старшаков коронный их номер. Это было очень печальное повествование о том, как отцу только что отрезало полпальца пилой, и он послал его, родного сына, за бутылкой, чтобы залить горе потери и боль в руке лучшей на свете анестезией. Никогда еще эта история не давала сбоя.

Поторока закончил монолог, шмыгнул носом и, смахнув несуществующую слезу, печально в упор посмотрел на румяную продавщицу. Та еще секунду молчала, открыв рот и переваривая информацию, а потом заохала и запричитала так, как будто палец принадлежал не отцу, а ей. Еще бы, и текст, и мимика Поторокой были отработаны на пятерку, сам Станиславский бы не придрался. После чего всхлипнула, смахнула со своего носа уже реальную, огромную и горькую как от лука набежавшую слезу и беспрекословно отпустила Ромке, скорбно глядящего уже не на нее, а в пол заветную бутылку.

А минут через двадцать неподалеку от городского водохранилища, после того, как бутылка обошла очередной круг, Яс сделал третий и последний глоток из ее горлышка и посмотрел совершенно новыми глазами на этот мир. Виноградный огонь оставлял после себя какую-то неземную, как ему показалось, разбалансированность. Небо и земля весело качались, а на душе стало так радостно, что захотелось одновременно петь, танцевать и смеяться, причем без промедления. Яс так и попытался сделать.

«Блин, классно кумарит, пацаны», полузакрыв глаза и растянув рот в блаженной улыбке сказал Яс. Точнее, хотел сказать, потому что вместо этого получилось что-то вроде «бликласкумайсы», после чего язык дальше двигаться отказался. Зато танцевать при качающемся небе было одно удовольствие, жаль, что недолгое. Уже на третьем Ясовом фуэте мать-земля прониклась к нему необычайной нежностью, резко шагнула навстречу и заключила в свои объятия. Яс оказался сидящим на заднице в окружении хохочущих друзей, на которых тоже в полной мере подействовала магия армяно-казахского эликсира.

Самым удивительным в этой истории было то, что каким-то образом «Казахстан» прекрасно повлиял на Ясову технику фехтования. Факт остается фактом: после распития этой бутылки Яс, что называется, развязался. На дорожке он двигался теперь раскованно и легко, а его длинная правая рука, до этого зажатая и скованная подростковой робостью теперь с хирургической точностью чертила круги в защите и уколы в нападении. Юзеф, до этого одаривавший Яса одним-двумя уроками в неделю, теперь давал такое же их количество каждый день, уделяя одному Ясу примерно столько же времени, сколько всем остальным товарищам по сборной. Эх! Если бы он был чуточку дружественнее, чуть мягче с Ясом в те дни! Возможно, что Яс в этом случае стал бы фехтовальщиком совершенно другого уровня. Но нет, Юзеф был так же строг, а Яс все так же ужасно робел во время занятий с ним. А теперь даже вдвойне. Ведь после оказанного ему высокого доверия со стороны Юзефа в предстоявших всесоюзных соревнованиях Яс должен был умереть, но занять призовое место. Ясу вспомнился Львов, куда они ездили пару месяцев назад, прямо перед окончанием школы, на майские праздники. «Если выступлю в Саках так же, как во Львове, Юзеф меня точно за яйца подвесит сушиться. Саки… Совсем необычные города стали открывать передо мной свои ворота в последнее время», – думал Яс, надевая на голову маску и готовясь к очередному уроку у неутомимого Юзефа.