Слава Телегин - Большая Книга. Том 1. Имперский сирота [litres самиздат]

Полная луна так пробивала своим прожектором даже огромные лапы тянь-шаньских елей и заливала своим светом весь вагончик через небольшое наше окошко так, что ее милое, очень женственное лицо можно было изучать в самых мельчайших деталях. Широкие скулы, пухлые красивые очень нежные губы, чуть курносый нос. Мне нравилось в ней все: брови, лоб, ресницы, глаза – все. Я впитывал и впитывал глазами ее, сладкие, как желтый сахар-нават черты. Алма замерла, как, наверное, спящая красавица, в ожидании поцелуя. И тогда я поцеловал ее нежно и глубоко, просунув свой язык в ее полуоткрытый рот на всю глубину. Какой же он оказался сладкий! А рукой там, внизу, сделал это последнее движение. Боже, какая же обильная, нежная и горячая лава встретила там мою руку! Даже писать сейчас об этом – уже наслаждение для меня… Но – увы! –жестокая и очень неожиданная развязка моего, столь прекрасного приключения приближалась уже к нашему домику со скоростью, наверное, того паровоза к бедной Анне Карениной. И я не иронизирую сейчас.

То, что произошло в следующий миг было настолько оглушающим, настолько несправедливо-гнусным, что и сейчас, когда я пишу эти строки, на глазах начинают закипать скупые слезы. Только представьте себе эту тварь: старого, разъяренного дебила-сторожа с фонариком. Святящего им нам в окно и густо матерящегося при этом. Нет, вы не можете себе это представить. Это как у путника, который прошел через всю пустыню до оазиса и, наконец, набрал свою чашу прохладной водой, и уже поднес к пересохшим губам, вдруг выбить ее из дрожащих рук, а его самого вытолкать прочь снова в раскаленную пустыню.

Сторож светил своим фонариком нам прямо в глаза и, непрерывно матерясь, приказывал мне выметаться из ее вагончика по-хорошему. Орал мне выметаться. Такого не было со мной еще нигде и никогда, ни в одной гостинице, а я уже достаточно много, где побывал со своим фехтованием. И это было настолько… неожиданно – очень мягкое слово… настолько ошеломляюще, настолько не лезло ни в какие рамки своим каким-то крайним, почти что тюремным хамством, что полностью уничтожило малейшую возможность к сопротивлению и с моей, и с ее стороны. Даже сейчас, по прошествии почти суток, я все еще не понимаю, почему мы подчинились этому старому придурку.

Это был какой-то гипноз. Так, наверное, во времена Сталина люди сами себе подписывали признание в шпионаже и вредительстве, которых не было. Ведь мы же не малые дети, в конце концов, мне почти шестнадцать, Алма вообще совершеннолетняя… она не показывала мне паспорт, но я в этом уверен. И так безвольно задрать лапки перед сторожем, пусть он и официальное лицо на этой турбазе, как будто мы в в пионерском лагере, а этот мухомор – наш вожатый, застукавший нас в одной кровати. Почему я или Алма не послали его? Наваждение, да и только. Сука. Старая гнилая сука.

А что, если это ее папа? Озабоченный моральным обликом дочери влиятельный папа? Тогда это все объясняет. Только сейчас светлая догадка посетила мою измочаленную событиями вчерашнего дня черепную коробку. Не зря же она была одета во все супер-фирменное? Такой способен и поселить свою любимую дочку в импортный вагончик, способен и обеспечить ей через сторожа неприкосновенность от секс-маньяков, типа меня. Тогда понятна и истерика сторожа – чуть не прозевал целомудрие своей подопечной, прямо детектив Агаты Кристи! И тогда понятно его внезапное появление в такой поздний час. Да, это очень, очень все вероятно…

Но как же это ничего не меняет! Черт, черт! Как же обидно, уже поймав птицу счастья и держа ее в руках, и чувствуя частое биение ее горячего сердца так бездарно упустить ее! С какой роскошной девушкой я должен был расстаться со своей девственностью, боже! И так безропотно слить этот шанс из-за какого-то старого пня. Ладно бы еще какому-нибудь сопернику, а так… И останется теперь только снова и снова прокручивать этот дивный вечер в своих сеансах уже порядком обрыдшего подросткового онанизма. Ладно, дневник. Неспокойной тебе ночи. А у этого трухлявого мухомора – пусть никогда больше не встанет! Трах-тибидох, как говорится. Даже заклинание издевается надо мной. Горе, горькое горе на душе.

12. 08. 1989 Алма-Ата

Вот я и дома. И от лета внезапно, как это всегда бывает, осталось каких-то две недели. А как мы вчера вернулись с Алматау! Вы не поверите, мы (мы – это я с Черноволовым, один парень и еще две девчонки, которые с нами вместе отдыхали) шли пешком всю ночь. Сначала прошли километров пятнадцать, наверное. А потом силы у девчонок закончились, и мы сделали привал на автобусной остановке, во время которого благополучно все заснули. Спали, кстати, на остановке рядом с аэропортовским озером, моим родным, из дачного детства! Ужасно неудобно спать на автобусной лавочке, вся спина теперь болит, как-будто меня избили палкой. И еще окоченели к утру. А потом на первом утреннем 92-м, который там ходит, уехали в город. Вышли около цирка и нарвали роз на клумбе – кто нам что скажет в 6 утра в воскресенье – так что к маме я заявился утром с букетом. От цирка до дома уже вдвоем с Черноволовым снова шли пешком, и по дороге у овощников своровали и съели арбуз. А остальные нормальные люди сегодня с турбазы уезжают на автобусе – и у кого, спрашивается, интереснее жизнь? Ну и хватит строчить. Я теперь с вашего позволения пойду есть лагман, который по случаю моего возвращения сварганила моя мама. Ваша мама тоже умеет готовить лагман, потомки. Нам с вами повезло. Ни за что не берите в жены женщину, которая не умеет готовить лагман! А сегодня она и приправу к нему сделала по зазубинскому рецепту, из уксуса и сырых огурцов – ну еще бы! От моих роз материнское сердце растаяло. А приехал бы на автобусе сегодня – где бы я их взял? То-то же.

05.11.1989 Алма-Ата

Так долго ничего не писал, потому что заболел Боткина, только две недели назад выписали. Думаю, подцепил в Алматау, болезнь грязных рук же, а мы все их там нечасто мыли. Никогда до этого не лежал в больнице, точнее сказать всего однажды, еще до школы, с фурункулом, но воспоминания об этом – как во сне. Аппендицит, когда мне было всего год и полтора месяца – вообще не в счет, я о нем знаю только по рассказам мамы. Так что эта госпитализация стала для меня новым таким приключением, хоть и не очень приятным. Больница, куда меня определили была инфекционной, та самая, в которой лежала моя мама, когда я учился в первом классе. И тоже, кстати, после того, как мы съездили на зимних каникулах в Алматау, только сейчас я это понял, надо же, какое совпадение. Не очень понятно, как в таком волшебном месте можно заразиться Боткина? Инфекционная больница – это значит, никаких друзей и родственников, и поэтому весь мой мир на три недели стал ограничен одной только больничной палатой, в которой, помимо меня, лежало еще человек десять. Плюс-минус, потому что в памяти остались только двое, Саша – типа режиссер театра Лермонтова (почему типа, сейчас расскажу) и Руслан, афганец, совсем недавно вернувшийся оттуда.