Слава Телегин - Большая Книга. Том 1. Имперский сирота [litres самиздат]

Режиссер наш на поверку оказался не режиссером, а его, режиссера, помощником. Помреж, так это называется. А я так понял, простым осветителем, потому что вместо разговоров о драматургии и характерах героев мы от него только и слышали, насколько важен свет в театральной постановке, и как, когда и на кого его направить. Но все равно хороший мужик. Про освещение, кстати, мозги он нам особенно не полоскал, а в основном рассказывал про то, кого, где и как он трахнул. Особо впечатлил его рассказ про раздевалку на пляже. Знаете, металлический такой маленький лабиринт? Саша захлебывался от смеха, а я очень живо представлял себе эти четыре ноги – пару женских и пару мужских, перетаптывающихся с места на место как Тяни-Толкай в сказке про доктора Айболита. Женские передние, мужские задние. И периодически повторяющийся металлический «боммм», когда голова Тяни-Толкая билась о лист раздевалки. Нда. А вот с афганцем вышла не такая смешная история.

Что-то мы с ним шутили, сейчас уже не вспомню даже, над чем. Руслан сказал что-то, а я ему не очень корректно ответил. Я и сам понял, что перебрал немного и замолчал. И такая, знаете, неловкая пауза повисла. И тут он соскакивает, и в два прыжка через всю палату в одну секунду оказывается перед моей кроватью и начинает меня душить. Просто смыкает свои пальцы на моем горле. Ох, как же я испугался, не знаю даже, как описать – или опИсать? – Каламбурим помаленьку. Хорошо, что его соседи по палате оттащили от меня через мгновение. Он, конечно, извинялся потом, говорил, что вдруг у него в глазах все потемнело и возникла рожа душмана. А я, когда немного отошел, подумал, насколько в том его мире мало значит жизнь любого человека. Потом мы хорошо с ним поладили, и я сейчас на него не обижаюсь совсем уже. Только думаю, сколько ему там всего пришлось пережить в этом Афганистане.

Но я хочу рассказать про другое, как меня тут лечили. Каждый день мне капали глюкозу и еще раствор Рингера какой-то. Не знаю, зачем он нужен, потому что желтуха от такого лечения у меня не проходила. И глаза были желтые, и моча темная, и кал белый – все, как и положено, когда нет никакого улучшения. Притом, что диету я соблюдал: мама постоянно мне приносила всякие котлеты на пару. Капали мне эту глюкозу с Рингером каждый день, а больше ничего не давали. Я так понял, это и была их схема лечения.

Так прошло около двух недель. Понемногу нам с мамой стало понятно, что лучше мне не становится, и тогда моя мама поговорила с заведующей отделения, после чего мне дали какое-то Эссенциале и еще какие-то таблетки, забыл, как называются. И сразу мне стало лучше, и пошел я сразу же на поправку, ну и классно, скажете вы. Но мне вот что не очень понятно: почему сразу нельзя было мне прописать эти лекарства? И сколько таких людей в нашей стране, за которых некому слово замолвить зав. отделению? Немного глупо себя чувствуешь, хоть и радость от того, что пошел на поправку.

А теперь – лучшее, что со мной случилось за время болезни. «Галочка, ты сейчас умрешь». В общем, за несколько дней до выписки ко мне пришли Маратбаев с Кашириным. В инфекционную вообще-то посетителей не пускают, особенно по вечерам, но через забор для настоящих ковбоев перелезть же не проблема? А мне тут еще выдали как раз новую пижаму из синей фланели. Такая модная, что вечером вполне может сойти за джинсовый тонкий костюм, если не присматриваться вблизи, я сейчас абсолютно серьезно. Ну вот. Короче, обратно через забор мы перелазили уже все втроем. Вы не думайте, что я идиот или безответственный какой-то – я, на секунду, советский комсомолец. Заразить я уже никого не мог, я про Боткина за это время нахватался столько, что могу теперь в медицинском лекции читать. Я не заразный минимум неделю, а может, и того больше. И знаете, куда мы втроем пошли? В самое модное кафе – пиццерию на цирке. Она недавно совсем открылась, вся модная молодежь теперь там. И каким-то чудом как раз столик освободился, представляете? Так я и сидел за столиком кафе в своем больничном фланелево-джинсовом синем «костюме». Рус с Кашириным были в полном восторге, про меня и говорить нечего. Как будто друзья заключенного из концлагеря выкрали и в ресторан привели, такое чувство.

Ну мы сели, они взяли пиццу, а я ограничился лимонным морсом. Как раз мне полезно такое питье, все, как доктор прописал. И тут входит Волгова, моя бывшая одноклассница, еще с 55-й. Она меня в седьмом классе еще на белый танец приглашала, а потом, после того, как я перешел в 128-ю, так мы больше с ней ни разу и не виделись. Как же она так похорошела за это время! Я и не ожидал. Меня она не заметила, а я ее рассмотрел в мельчайших деталях. Юбка на ней была широкая из такой ткани типа тонкого брезента, самая модная, майка фирменная. Все четко, короче. И модное каре на ветру развевается. Вспомнил, как мы в седьмом классе топтались тогда с ней, даже гордость разобрала, что такая девушка меня на белый танец приглашала, серьезно. Рассказал, конечно, про нее Русу с Кашириным, они с ног до головы ее окинули, оценили. Вечер удался на славу, в общем. А потом я тем же макаром «в постелю с бала» поехал – так же обратно через забор и перелез. Хотя мне нельзя сейчас бегать, прыгать особо. Ладно, будет, что вспомнить в старости.

Теперь полгода мне нельзя жареное и острое, а про алкоголь и сигареты и упоминать даже смысла нет. И все это перед днем рождения – нет справедливости в этом мире, друзья мои!

07.11. 1989 Алма-Ата

В этот раз день рождения мой был очень необычным: еще бы, имениннику почти ничего нельзя из того, что обычно ставят на стол в такой день. Народу, кстати, пришло достаточно много. Андрюшка, Черноволов, Ракович, Рус, Николаева. Черноволов привел еще двух девчонок знакомых с другой школы, Светку и Ленку. Светка хорошенькая, Ленка – вообще красавица. Я хотел было за ней приударить, но куда там! Ракович как белены объелся, никогда его таким не видел. В результате он ушел с ней, Ветров и Черноволов с Николаевой, а Рус – с Ивановой. А я остался с фотоальбомом и еще разной херней, которую они мне подарили. И паровыми котлетками – нормальные люди всегда предпочитают запечённую курицу, так что их осталось в избытке. Курицы, разумеется, не осталось. Вывод прост: в этом мире больных ждет безбабье и стремная еда, товарищи. И наслаждаться этим набором мне придется еще целых пять месяцев.

1.01.1990 Алма-Ата

Вот и новое десятилетие. Подумать только – нам посчастливилось жить на границе тысячелетий… хотя, если все взвесить – это же мы сами календарь придумали такой, вон у евреев вообще пять тысяч какой-то там год на календаре… Так буднично оно у меня наступило – до сих пор ничего нельзя, паровые котлетки эти мне в ночных кошмарах скоро являться начнут. И поэтому новогодний стол после почти трех месяцев довольно суровой диеты волновал меня вчера намного больше смены десятилетий, столетий и тысячелетий. Смотрел на родителей и их друзей, закусывающих шампанское жареной курицей с пупырчатой, чуть пригоревшей на кончиках крыльев шкуркой и захлебывался слюнями. Вы что пожелали в новогоднюю ночь? Я – чтобы больше ничем таким не болеть. Нет никакого смысла в жизни без вкусной жратвы, спорта, алкоголя и курения – хоть, может быть, все это вместе смотрится несколько противоречиво. Еще я понял, почему на днях рождения именинникам всегда желают здоровья и счастья. Мы в этот раз справляли у Майданов, из молодежи была их дочка Анька, с которой мы ездили десять лет назад на это злосчастное для моей и маминой печени Алматау, потом ее новый кавалер (Пашка) и Андрей, родственник какой-то, на пару лет, наверное, меня старше. Он припер с собой коньяк, который эта троица потягивала потихоньку всю ночь, естественно, без меня. Я плюнул, и все-таки выкурил с ними одну сигарету – ох, как же она меня раскумарила, как будто первый раз. И съел одно жареное куриное крыло, впервые после больницы. Как же это было вкусно… Вы не знаете, как! Для того, чтобы это знать, вам должно быть шестнадцать, и вы должны до этого три месяца есть тефтельки на пару.