Мэгги О'Фаррелл - Хамнет

Джудит, слыша стук в стекло, начала сама открывать створку окна. Встав на цыпочки, чтобы лучше слышать, она переговаривалась с пришедшими людьми. «Мама, — сообщала порой Джудит, — к вам пришла прачка из дома на берегу реки. Мужчина из пригорода. Мальчик по поручению матери. Пожилая женщина с молочной фермы. Вы примете их?»

Сюзанна не общалась с клиентами, но следила за ними, и если кто-то подходил к окну, то поручала Джудит поговорить с ними.

Агнес пока продолжала отказываться от клиентов. Лишь отрицательно качала головой. Не обращала внимания на просьбы или мольбы дочерей. Отворачивалась к камину. Но когда пожилая женщина с молочной фермы пришла третий раз, Агнес наконец согласилась принять ее. Женщина вошла в комнату, села, как обычно, в большое деревянное кресло с потертыми подлокотниками, и Агнес выслушала ее жалобы на ноющие суставы, влажный кашель, рассеянность и забывчивость, из-за которых она начала забывать слова, дела и путать дни.

Агнес встала и прошла к своему рабочему столу. Достала из шкафа пестик и ступку. Она запретила себе думать о том, что последний раз пользовалась ими, готовя лекарство для него; тот последний раз, когда ее пальцы сжимали этот пестик, ощущая его холодную тяжесть, и когда бесполезными и тщетными оказались все средства и усилия. Она совсем не вспоминала об этом, ломая сухие стебли розмарина, окопника и иссопа для улучшения памяти.

Она вручила старой молочнице сверток с травяным сбором. «Три раза в день, — сказала она ей, — настояв в горячей воде. Пейте, когда остынет».

Она не взяла денег, которые пыталась заплатить ей женщина, запинаясь и бормоча слова благодарности, но предпочла не заметить оставленные на столе сверток с сыром и горшочек густых сливок.

Ее дочери проводили женщину к выходу, пожелав всего наилучшего. Их голоса, подобно веселому птичьему щебету, разлетелись по комнате и поднялись к небесам.

Откуда взялись эти дети, эти юные женщины? Какое отношение они имели к тем малышкам, которых она когда-то нянчила, укачивала и купала? Все больше и больше ее собственная жизнь казалась ей чуждой и неузнаваемой.

Иногда после полуночи Агнес стояла на улице, закутавшись в шаль. Ее разбудили шаги, легкие и быстрые, знакомая прыгающая походка.

Ее выдергивало из сонного забытья ощущение того, что кто-то приближается к ее окну, явное ощущение того, что кто-то ждет ее там. Поэтому она и стояла в ожидании на пустынной ночной улице.

— Я здесь, — говорила она, вглядываясь в темноту, — где ты?

В этот самый момент ее муж сидел под тем же небом в ялике, огибавшем речную излучину. Они шли вверх по течению, но он почувствовал, как начинает меняться течение; река, казалось, пребывала в замешательстве, в странных сомнениях, пытаясь нести свои воды одновременно в двух направлениях.

Поежившись, он плотнее закутался в плащ («Вы можете простудиться», — в его голове прозвучал чей-то голос, нежный, заботливый голос). Былая разгоряченность прошла, влажное тело под шерстяной одеждой неприятно похолодело.

Большая часть труппы уже спала, растянувшись на дне лодки и закрыв лица шляпами. Ему не спалось; он никогда не мог уснуть в такие вечера, кровь еще бурлила в жилах, сердце взволнованно колотилось, в голове еще звучали пылкие речи, стоны и возгласы, и моменты полной тишины. Он тосковал по своей кровати, по уединению своей тесной комнаты, по тому моменту, когда смолкали голоса в его голове и тело расслаблялось в готовности погружения в сонное забытье.

Съежившись от холода, он сидел на жестком сиденье ялика, глядя на реку, на проплывающие мимо дома, на покачивание на волнах фонарей других суденышек, на напряженные плечи лодочника, с трудом ведущего свое судно в изменчивом течении, на взмахи рассыпающих брызги весел, на белые облачка собственного дыхания, уносившиеся в ночную тьму.

Лед на Темзе растаял (в последнем письме он писал домой, что река замерзла); они вновь смогли добраться во дворец. Перед его мысленным взором снова ожило на мгновение множество горящих глаз за краем сцены, за пределами мира его театральной труппы, затуманенного дымным пламенем свечей. Внимавшие им зрители казались живописной акварелью, размытой влажной кистью. Их крики, аплодисменты, страстные лица, открытые рты с влажно поблескивающими белыми зубами, их пылкие взгляды могли бы опьянить его (могли бы, но не опьяняли, поскольку сам он был скрыт, надежно защищен театральным гримом и костюмом, точно устрица раковиной, — им не суждено было узнать его реального лица).

Его труппа только что разыграла во дворце историческую драму из жизни давно усопшего короля. Оказалось, что он нашел тему для безопасного погружения в мир прошлого. В таких историях нет подводных камней, опасных напоминаний и зыбкой почвы, чреватой жестким провалом. Когда он разыгрывал на сцене эпизоды из древних сражений, былой придворной жизни, вкладывая монологи в уста давних правителей, его не поджидала никакая засада, ничто не связывало его, не тащило обратно к тому, о чем он не мог не думать (о завернутом в саван теле, о стуле с ненужной больше одеждой, о женщине, плакавшей около перегородки свинарника, о ребенке, чистившем яблоки на крыльце, о локоне золотистых волос в кружке на камине). Он создавал новый мир: мир комедий и драм давних веков. Он продолжал жить. Только в этом вымышленном мире он мог забыться, не думать о личной потере. Он безопасно мог наполнять свой разум этими коллизиями (и никто, кроме него, на этой сцене, ни один из актеров, даже его ближайшие друзья, не знали, что каждый вечер среди голов зрительской толпы он помимо воли искал одно-единственное лицо, искал мальчика с кривоватой улыбкой и вечно удивленным взглядом; он со всей тщательностью вглядывался в зрителей, поскольку до сих пор не мог постичь того, что его сын мог так просто уйти; он должен быть где-то здесь; и ему лишь нужно отыскать его).

Он закрыл сначала один глаз, потом, открыв его, закрыл другой, возвращая внимание городскому пейзажу. В такую игру ему пришлось научиться играть. Один его глаз теперь мог видеть только то, что вдали, а другой — только близкие предметы. Совместными усилиями глаза могли увидеть многое, но по отдельности каждый глаз видел только то, что мог: первый — дальние пределы, второй — ближайшую реальность. Ближняя реальность: рельефные швы на плаще уснувшего Конделла, полированный край деревянной лодки, взмахи весел в речных водоворотах. Дальние пределы: ледяное мерцание звезд, рассыпанных хрустальными осколками на черном шелке с вечным охотником Орионом, тяжелую баржу, взрезавшую воды своим тупым носом, людей, скопившихся на краю пристани — женщину с несколькими детьми, один из них уже дорос до плеча матери (возможно, Сюзанна также заметно подросла?), младший малыш в теплом капоре (этих прелестных малышей было трое, но теперь у него осталось только двое).