Мэгги О'Фаррелл - Хамнет

Он быстро открыл другой глаз, и женщина с детьми, пришедшими на ночную рыбалку (они стояли так близко к воде, безусловно, опасно близко), превратились в туманные фигуры, размытые росчерки пера.

Он широко зевнул, и его челюсти щелкнули со звуком расколотого ореха. Он напишет им, наверное, завтра. Если найдет время. Завтра ему еще надо успеть написать несколько новых диалогов, встретиться с человеком на другом берегу реки; заплатить за комнату домовладельцу; проверить способности нового юного актера, поскольку нынешнему парню пора менять амплуа, он стал слишком высоким, голос уже ломался, да и борода начала расти (это его тайная, личная боль, видеть, как вырастает мальчик, становясь мужчиной, легко и беспечально, но он никогда не упоминал об этом, никто даже не догадывался, как он старается избегать встреч и разговоров с этим мальчиком, как ему мучительно видеть его).

Внезапно ему стало жарко, он сбросил плащ и закрыл оба глаза. Дороги вот-вот просохнут. Он знал, что должен ехать. Но что-то удерживало его, словно связывало ноги. В круговерти его здешней трудовой жизни — от сочинений к репетициям, к постановкам и вновь к сочинениям, — непрерывной и торопливой, без отдыха, он практически не заметил, как пролетели последние три или четыре месяца. К тому же его терзал постоянный страх того, что если он соскочит с этого вращающегося круга, то уже не сможет больше вскочить на него. Он мог потерять свое место; он видел, как это бывало с другими. Однако понимание безмерной боли, глубины скорби его жены по их сыну приводило в действие неизбежное притяжение. Оно подобно опасному течению: если он подплывет слишком близко, то водоворот может засосать его, увлечь на самое дно. И он уже не сможет выплыть на поверхность; он должен держаться отдельно, чтобы выжить. Если он пойдет на дно, то может утащить их всех за собой.

Если он будет продолжать жить в центре лондонских событий, то ничто не сможет вывести его из себя. Здесь, в этом ялике, в этом городе, в этой жизни, он сумел почти убедить себя в том, что когда вернется, то обнаружит, что все там осталось прежним и все трое детей, живые и здоровые, спят в своих кроватях.

Открыв глаза, он увидел скученные крыши домов, их темные стены над вечно волнующейся неугомонной речной водой. Он закрыл свой дальнозоркий глаз и взглянул на город ослабевшим, словно полным слез взглядом.

Сюзанна с бабушкой сидели в гостиной, разрезали прохудившиеся простыни и подрубали их края, превращая в кухонные полотенца. День клонился к вечеру; втыкая в ткань иголку и вытягивая с другой стороны нитку, Сюзанна успокаивала себя тем, что конец дня стал на несколько мгновений ближе. Игла невольно выскользнула из ее пальцев; в камине тихо потрескивал огонь; она начала задремывать, сонливость то накатывала, то отступала от нее.

«Так ли чувствуют приближение смерти, как ощущение близости того, что неизбежно?» — эта мысль вдруг запала ей в голову, точно капля вина в воду, окрасив ее настроение темным, расширяющимся пятном.

Она поерзала на стуле, прочистила горло и покрепче сжала иголку.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросила ее бабушка.

— Да, спасибо, — ответила Сюзанна, не поднимая глаз.

Она раздумывала, долго ли еще они будут подшивать эти полотенца: они занимались шитьем с полудня, а гора заготовок, казалось, почти не уменьшалась. Сначала с ними сидели и ее мать и Джудит тоже, но потом мать удалилась к себе с клиентом, которому понадобилось лекарство от язвы, и Джудит выскользнула следом по каким-то своим дурацким делам. Дурочка любила болтать с камнями. Сидеть с мелком в левой руке и чертить на плитах какие-то непонятные закорючки. Собирать перья, упавшие с голубятни, и связывать их в пучки.

В комнату вернулась Агнес.

— Вы дали ему лекарство? — спросила Мэри.

— Дала.

— Он заплатил?

Не повернув головы, Сюзанна заметила краем глаза, как ее мать пожала плечами и направилась к окну. Мэри вздохнула и сделала очередной стежок.

Агнес стояла возле окна, положив руку на бок. Этой весной платье висело на ней как на вешалке, исхудавшие запястья, обгрызенные ногти.

Мэри, как знала Сюзанна, придерживалась того мнения, что горе — в умеренной степени — вполне уместно, однако приходит время, когда необходимо перебороть его. Она считала, что некоторые придают горю чрезмерно большое значение. А ведь жизнь продолжается.

Сюзанна шила. Старательно прокладывала бесконечные строчки стежков.

— Где Джудит? — пытаясь вовлечь мать в земную жизнь, спрашивала время от времени бабушка. — Хорошо ли служанки мыли посуду? Не начался ли дождь? Не показалось ли ей, что дни стали длиннее? И разве не должен был их сосед вернуть сбежавшую птицу?

Агнес, словно ничего не слыша, как обычно, продолжала молча смотреть в окно.

Мэри продолжала говорить, вспоминая письмо, присланное отцом Сюзанны, где он сообщал, что труппа собирается отправиться в очередную поездку с новыми спектаклями, о том, что он простудился — переохладившись во время речной переправы, — но теперь поправился.

Агнес вдруг ахнула и повернулась к ним, ее напряженное лицо выглядело встревоженным.

— Ох, — сказала Мэри, прижав ладонь к щеке, — вы напугали меня. Что вдруг вам…

— Вы слышали? — спросила Агнес.

Все трое затихли, подняв головы и прислушиваясь.

— Что слышали-то? — спросила Мэри, нахмурившись.

— Вот опять… — Агнес подняла палец, — там! Слышали?

— Я лично ничего не слышала, — резко ответила Мэри.

— Постукивание. — Агнес подошла к камину и прижала руку к стене дымохода. — Шуршание… — Отойдя от камина, она встала около жесткого деревянного дивана и напряженно задрала голову. — Кто-то подает нам сигнал. Неужели вы не слышите?

Мэри выдержала долгую паузу.

— Нет, — наконец изрекла она, — разве что ворона сунула свой любопытный клюв в дымоход.

Агнес выбежала из комнаты.

Сюзанна упорно держалась за шитье и иголку. Если она будет просто продолжать снова и снова делать ровные стежки, то, возможно, жизнь их в конце концов изменится к лучшему.

Джудит гуляла на улице. Она играла с собакой Эдмунда; пес валялся на солнце, подняв одну лапу, а девочка вплетала зеленую ленту в косицу из длинной шерсти на собачьей холке. Пес поглядывал на нее доверчиво, терпеливо.

Яркое солнце было не по-весеннему жарким и слепило глаза, вероятно, поэтому она и не заметила шедшего по Хенли-стрит человека: мужчина с дорожной сумкой за спиной и шляпой в руке направился прямо к ней.

Он окликнул ее по имени. Она подняла голову. Он приветливо махнул рукой. Она бросилась к нему, даже не успев мысленно произнести его имя, и пес бежал рядом с ней, сочтя, что такая игра гораздо веселее, чем заплетание косичек, а мужчина, обняв девочку, закружил ее в воздухе, приговаривая: «Моя маленькая красотка, малышка Джуди», — а она задыхалась от смеха, но вдруг подумала, что не видела его с тех пор, как…