Лариса Шкатула - Казачья доля: воля-неволя

Мальчишки обрадовано засуетились. Танцевать все любили. Тем более что со стороны эти танцы были странными: какие-то прыжки, какие-то вихляния из стороны в сторону, ходьба на корточках, и только Петр знал, для чего это все нужно.

Он умел играть не только на кобзе, но и на скрипке, сопилке, балалайке, одним словом, на всем, из чего можно было извлекать музыку. И голос при этом имел хороший. Так что, порой шутил, что мог бы ходить по станицам, пением и игрой себе на хлеб зарабатывать.

И чего, в самом деле, вздумалось ему поначалу сидеть в хате да горилку распивать, когда жизнь так хороша?

– Почему, как вы думаете, пластун должен на чем-нибудь играть?

Отозвался пятилетний сын второй сестры Пелагеи, Анастасии. Та сразу договорилась с зятем: всех мальчиков, что станут у нее рождаться, будет отправлять на учебу к Петру.

– Пластун – это такой казак, который разведывает, где у врага слабое место. Идет он через вражескую станицу, аул по-ихнему, играет себе, к примеру, на бандуре, и никто не думает, что он тем временем по сторонам смотрит, и все запоминает и потом возвращается в полк и командиру докладывает, а командир уже посылает верховых казаков с шашками и ружьями…

– А зачем нужна разведка? Гикнули, пошли лавой, вот вам и победа!

– Хорошо, когда казаков так же много, как и врагов. А если их намного меньше? Вон батька рассказывал, что один раз сотня казаков билась с горцами, которых было больше тысячи. И победила!

Это опять его племянник. Смышленый мальчишка. Далеко пойдет. Но, похоже, не в пластуны. Как ни учит его Петр, а терпения Гришке не хватает. Слишком горяч. В свою мамку!

Петр так сам с собой пошутил. Заметил, что от его занятий, от борьбы и подножек юные воины подустали. Некоторые даже глазки прикрывали. Пора было дать детям отдых.

В зале, проводились занятия, стояли небольшие плетеные из камыша лавочки, на которых можно было не только сидеть, но и поспать. Потому он сам уселся поудобнее и сказал жадно ловящим каждое его слово малышам:

– А сейчас я расскажу вам, как однажды в камышах сидел да черкесов высматривал. Прежде того, походил я по мирным черкесским аулам со своей кобзой, пел для них песни наши, и за то меня кормили черкешенки, да и хлопцы ихние, бывало, табачку давали. Хороший у них был табак!.. Но игра игрой, а дело делать надо. Пошел я в плавни, да и залег там. Лежу, слышу, хрустит…

– И ты его шашкой! – подсказал маленький Иван.

– Та не, кто ж шашку с собой в дозор берет?

– Не перебивай! – строго заметил ему Гриша.

– Вот я и говорю. Идет он мимо меня – вот так мое лицо, а вот так моя нога. Думаю, не дай Бог наступит. Споткнется, упадет…

– И ты ему поставил подножку! – забывшись, подсказал Гриша.

– Правильно, подножку. Думал, просто споткнется, а он возьми и упади. А я его по шее легонько – тюк! – он и обмяк. Перевернул его на спину – может, вода поднимется или что, а он захлебнется. Снял с него пояс, чтобы не давил, забрал кинжал, чтобы не порезался…

Сначала один хлопчик хихикнул, потом другой, и вскоре уже все смеялись, даже те, которые от усталости прикорнули, и теперь хлопали глазами, как совята, и нерешительно смеялись, поддаваясь общему смеху.

– Если можно не убивать, не убивай, но в бою, если вытащил шашку или нож, бей, холодное оружие не для того делается, чтобы пояс украшать, это оружие смерти…

Петр сурово посмотрел в детские невинные личики. «Чему учу детей, Господи! – мысленно проговорил он. – Ведь только защитников веры из них воспитываю. Веры, Царя и Отечества!»

– Маленькие они еще, Петруша, – мягко укоряла мужа Пелагея. – Ты бы их пожалел.

– Да какие же они маленькие? Вот Никита пока еще маленький. Когда подрастут, выламывать из них воина будет поздно… А на войне кто ж их пожалеет?

– А, может, не надо детей к военному делу приучать? – шептала ему в ночи Пелагея. – Кто знает, может, и войны никакой не будет. Чего же сынов зря дитячества лишать?

– Наука зряшной не бывает. Будет война, не будет, а дело казака защищать границы Отечества. Так всегда было, и, дай Бог, так и останется… Неужели ты думаешь, я – враг своим детям? Но они родились казаками. А ты – казачья мать… А иначе, чего ж ты все хлопцев рожаешь?

Он нежно погладил ее живот.

– Скоро еще один будущий воин народится, и батька станет его учить, как ворога извести, и самому живым остаться. Или ты со мной не согласна?

Пелагея обняла его и всхлипнула. Что поделаешь, женщины, когда они в тягости, слабее становятся. За будущего ребеночка боятся.

На день рождения – двадцать лет – Семену справили казачье обмундирование. Подходило ему время идти служить. Правда, до того часа оставался еще целый год, но такое сложное дело требовалось делать заранее.

Купили молодому казаку добротный бешмет, синие суконные штаны. Мундир из темно-синего сукна с напатронниками, по четырнадцать гнезд с каждой стороны, с плечевыми погонами. На черной папахе – красный верх сестра Любаша пришивала. Черкеску новую справили. Приобрели мягкие, хорошей кожи сапоги.

Сам будущий воин начистил дедову шашку, с которой тот ходил еще на натухаевцев.

К сожалению, у детей Михаила Гречко не было дедушки. Ни одного.

То есть, возможно, живы были оба, но никто о том точно не знал.

А дело было так. Мать Михаила Андреевича умерла, еще пятидесяти не исполнилось, и его отец в том себя очень винил:

– Это из-за меня она сгорела, я ее в могилу загнал, – повторял он на похоронах.

А потом пошел в церковь, поставил свечку на помин души, сотворил молитву и попросился к священнику исповедаться.

Что он ему рассказал, никому не было известно, а только на следующий день собрал Андрей Гречко походный мешок, вырезал из дерева посох и отправился, как он сказал сыну, грехи замаливать. В мужской монастырь на горе Афон. С чего бы служилому казаку, хоть и в отставке, в монастырь идти? Никто из знакомых пожилых казаков, по крайней мере, в Млынке, в монастырь не уходил. Видно, и вправду грехи его были тяжки....

Ушел Андрей Гречко и ушел, больше о нем никто ничего не слышал, хотя прошло уже больше двенадцати лет.

А дедушка Гарегин – отец мамы Зои – и вовсе остался в далекой Греции, и был ли жив, тоже никому не было известно.

То есть, однажды Зоя Григорьевна пошла к местной гадалке про это узнать, понесла шматок сала и два десятка яиц. Попросила:

– Погадай, Клавдия, жив ли еще мой отец?

Та бобы бросила, посмотрела, что-то про себя пробормотала и ответила.

– Жив!

Ей было виднее, она была не только гадалкой, но и известной станичной знахаркой, хотя и с острым болтливым язычком.

Михаил Андреевич в ее знахарские способности особенно не верил, потому что знахарей представлял себе людьми степенными и немногословными, на которых баба Клава никак не походила. Уж если кому доверять свое здоровье, так это Зое, которая себя знахаркой не звала, но знала много чего такого, что бабе Клаве и не снилось…