Лариса Шкатула - Казачья доля: воля-неволя

Но Гришка как человек настырный на этот раз не собирался отставать.

– Мы ничего про тебя не знаем. Даже перед хлопцами стыдно. Они спрашивают, а как твой отец воевал? Я ничего не могу им сказать. Вон Лехин батя всегда своим детям по вечерам рассказывает, как он на Кавказе служил, как во Франции с войском побывал… А тебе, что же, и рассказать нечего?

Михаил Андреевич помолчал, машинально кроша в руках хлеб, но потом спохватился, смёл все крошки в ладонь и высыпал в рот.

– Давайте, поедим, а потом сядем и поговорим. Пора и в самом деле вам уже не сказки слушать, а рассказы про дела казачьи, даже Гришка уже не маленький…

– Миша, – неожиданно тихим голосом попросила его жена, – а, может быть, детям… не стоит об этом знать? Что ты удумал?

– Стоит, – жестко сказал Гречко, берясь за ложку. – А то, что ж, я полжизни воевал, и мне теперь своего боевого прошлого стыдиться? Нет в нем ничего стыдного. Как говорится, воевал за отечество не щадя живота своего. За веру христианскую воевал. За царя-батюшку.

И добавил, будто прекращая всякие рассуждения на эту тему.

– Борщ у тебя сегодня, лучше и не бывает.

Женщины унесли посуду, накрыли стол темной скатертью с кистями, и поставили перед каждым по стакану взвара.

– Батьке – чтобы горло не сохло во время рассказа, – неловко пошутила Зоя Григорьевна, – а вам всем, чтобы спокойно слушали и не горячились.

Взвар приятно холодил горло, принесенный из холодных же сеней и прогнал расслабленность от сытной еды.

Семен чуть поодаль, пристроившись у небольшого столика, сосредоточенно зашивал уздечку портняжной иголкой с суровой ниткой, Люба принесла вышивание – она вышивала наволочку на диванную подушку, которую женщины почему-то называли «думкой». Может, потому, что лежа на ней, удобно было думать?

– Где ты видела синего петуха? – хихикал над нею Гришка.

Мать лишь неодобрительно покачала головой, а Михаил Андреевич добродушно пробасил:

– Видать, кто-то голубоглазый вспомнился…

– Митька, кто же еще! – заявил вездесущий Гришка и тут же прикусил язык от увесистой оплеухи сестры.

– Ну, ладно, слушайте!

Михаил Андреевич навалился локтями на стол, оглядывая свое семейство, которое уже приготовилось внимательно слушать его рассказ. Люба с Гришкой на топчане у печки. Девушка ради такого даже вышивать перестала. Семен снял со столика любимый мамин цветок – он цвел красными колокольчиками среди зимы – чтобы ненароком его не задеть и продолжал заниматься своей уздечкой. Зоя Григорьевна тоже за столом, напротив мужа, просто положила на стол маленькие, уже с прожилками вен руки. «Как она с такими изящными руками тяжести таскает, – мимолетно подумал Семен, – ей бы на этих руках перстни дорогие носить да слугам указывать, что и как…»

– Ехали мы тогда с турецкой войны и остановились в одном селении на отдых. Конюшня у местного старосты была маловата, так что поставили мы лошадей у одного помещика. Конюшню несколько лет не использовали, но нашлись умельцы: стены подновили, ворота новые навесили, ясли подремонтировали.

– На охрану кого-нибудь поставили? – поинтересовался Гришка.

– Молодец, сынку, разумеешь! Поставили. Но этот часовой решил, что охранять тут и не от кого, надергал себе сена из ближайшего стога, улегся на него и заснул. Утром мы приходим в конюшню – что такое! Все лошади в мыле, будто на них всю ночь скакали, хрипят, ногами сучат, но зам о к цел-целешенек, и казак божится, что к конюшне близко никто не подходил. На следующую ночь – то же самое. Призвали мы к себе старосту: мол, что такое, и кто из сельских жителей мог это с нашими лошадями сотворить? Он мнется, руки трет, видно, хочет что-то сказать, но то ли боится, то ли сомневается. Ну, мы на него и насели. Если, мол, не скажет, придется нам обойтись с его селом, как с теми, кто оказывает сопротивление регулярным войскам… В общем, староста этот не выдержал, стал говорить. Вроде, есть в их селении ведьма, которая имеет привычку по ночам на лошадях ездить. Проберется в конюшню, схватит какую-нибудь лошадь, и ну на ней мчаться. Всю ночь бедную животину гоняет, так что под утро та разве что не замертво в стойле и сваливается…

– А как же она пробралась-то, мимо вашего часового? – не выдержав молчания, спросил Гришка.

– Вот и мы спросили, а староста этот говорит: сон она умеет на людей насылать. Никто не может этому сну противиться.

– А наутро, ты, вроде, сказал, замок на конюшне оказался не тронут, -заметил, оторвавшись от работы, Семен.

Зоя Григорьевна ничего не говорила, только не спускала с мужа горящих глаз, как будто ждала, что вот, наконец, муж расскажет то, что давно собирался, да все никак не решался. То, чего в таких вот рассказах не договаривал.

– Говорят, ведьмы могут даже проходить сквозь стены, ежели на них креста животворящего нет, – внесла свою лепту и Люба.

– Об этом тогда и не вспомнил никто, – нехотя отозвался Михаил Андреевич, – тоже подумали: что там для ведьмы какой-то замок… Короче, взяли мы за шкирку старосту и сказали: веди нас к ее дому!.. Он вести не хотел, и так, и сяк вертелся. Все просил: я вам издалека покажу, а дальше – вы сами. Говорим, а с кем же она живет? Может, дети ее ни в чем не виноваты и надо будет их увести, когда ее брать будем. Староста расхохотался: какие, говорит, дети, она ведь молодая совсем. Недавно восемнадцать исполнилось…

Люба, оторвавшись от вышивания, тихонько ахнула и подняла на отца огромные серые глаза.

– А я раньше думала, что ведьмы – это противные старухи. Всегда в черной одежде, и за ними ходит черный кот. И еще может у них в доме жить ворон.

– Ну, если ты все знаешь, тогда я не буду рассказывать, – ехидно заметил отец.

– Прости, отец, я больше не буду, – повинилась девушка. – Рассказывай, она – ведьма эта, красивая была?

– Очень! – вырвалось у казака. – Такая красота не часто рождается. И, что удивительно, не было в ее красоте ничего дьявольского. Чистый ангел, да и только. Глаза небесные, кроткие, коса – до пояса, ножка маленькая, пальчики…

Он взглянул на жену и осекся.

– Но когда мы с казаками пришли к ее дому, и она вышла нам навстречу, один из казаков по кличке Ваба…

– Какая странная кличка, – сказала Люба, – он что, какой-нибудь черкес?

– Та нет, почему черкес? Просто он любил рассказывать, как в его станице ловят волков на вабу. И так он часто об этом рассказывал, что кличка такая к нему и прилепилась. Ваба – значит, подвывание. Сидит охотник в засаде и воет, как волк-самец. А самка и молодые волчата откликаются… Не все могут ловить на вабу. Не каждый может волкам подражать…

– Батя, ты отвлекся, – напомнил ему Семен, которого рассказ отца тоже захватил. – Так чего этот Ваба сказал?