Лариса Шкатула - Казачья доля: воля-неволя

– Говорит: казаки, это дьявол отводит нам глаза! Не забывайте, если ведьма – красавица, она еще больший вред может простому человеку учинить. Вяжите ее!

А казакам того и надо. Будто от морока очнулись: связали ведьму и на расправу поволокли.

– И что, прямо вот так сразу и убили? – спросил Гришка.

– Нет, понятное дело, такая красота, чего ж добру пропадать!

Михаил Андреевич поймал укоризненный взгляд жены и закашлялся.

– Шашками ее порубали, – сказал он, отводя взгляд.

– Так я не поняла, батя, – подала голос Люба, – где же тут грех, ведьму убить?

– А то, что на следующее утро мы пришли в конюшню, а там опять лошади в мыле. И тогда один старый казак сказал, что так бывает, когда к лошадям повадится ласка шастать. Такой мелкий зверек, поменьше крысы, а до чего лошадь доводит! Подкрадется, и ну щекотать! Очень эта ласка любит пену, которой лошадь от страха покрывается. Поймал наш казачонок потом эту ласку. Вот такая, и смотреть не на что… А еще опытные люди сказали, что от ласки в конюшне надо козла держать, да где ж его взять, козла этого? Не с собой же возить!

Он для чего-то показал на пальцах козу.

– Выходит, она и не ведьма была, девушка эта? – с замиранием сердца предположила Люба.

Отец мрачно кивнул, но все-таки пояснил.

– Соседка этой девушки, бабка старая, выползла на свет божий, когда мы мимо проходили, и стала кричать: «Горе вам, душу чистую сгубили! Сиротинушку обидели!» Мы говорим, так это же ваш староста на нее показал. А она: «Наш староста, кобель старый, все за ней увивался, уговаривал, дорогие подарки сулил. У него жена больная, вот он и бегает по чужим дворам. А Дунюшка – девку так звали – не поддалась ему. Так ухватом отходила, неделю пластом лежал. Потом подходить к ней боялся, но злобу затаил. И вот как отомстил ей. А потом как понял, что натворил, так и в бега наладился. К болотам побег, там его не найти, он в болотах каждую кочку знает!..

В хате наступила тишина, только слышно было, как на горище шуршат соломой мыши.

– Выходит, он оболгал хорошего человека, а ему за это ничего не было? – спросила Люба.

– Мы все же пошли к старосте этому, а его дома нет. Селяне сказали, что он еще вчера, к вечеру узелок с едой собрал, да и сбег! Нельзя нам было дольше там задерживаться, а то непременно бы нашли да поговорили…

Михаил Андреевич замолчал.

– Господи, на ночь рассказывать страсти такие! – сказала Зоя Григорьевна, поднимаясь из-за стола. – Помолимся Господу нашему за то, что дал хороший день, да и спать отправимся. Хватит уже на сегодня страшных сказок.

Но, когда уже все расходились, Семен придержал за руку отца.

– Бать, а чего ты вдруг про эту ведьму вспомнил? Сколько лет прошло.

– А то, что сегодня она мне приснилась, – сказал со вздохом отец. – К себе манила. Иди, говорит, давно я тебя поджидаю!

Семь лет тому назад, когда казак Петр Бабич вернулся со службы инвалидом, он не слишком долго горевал в своей хате о том, что теперь не видать ему больше полка своего и верных друзей, не держать в руке вострой шашки, разве только следить, чтобы не заржавела она, на стенку повешенная.

Он только начал пить горькую по своей погубленной жизни, как прискакал к нему порученец от станичного атамана с наказом явиться к нему в управление. Когда? Прямо сейчас! На атаманской линейке.

Станичный атаман Иван Федорович Павлюченко принимал казаков в большой хате правления из четырех комнат, стоявшей в центре станицы. Ее строили всем миром, когда станицу только закладывали.

Но с той поры всегда за хатой этой казаки ухаживали: то ли камыш на крыше меняли, то ли прогнившие половицы. Женщины по очереди наводили здесь чистоту, и каждая будто невзначай оставляла от себя какую-нибудь вещь: то ли вышитый кисет для табака, то ли расшитый рушник – вытирать атамановы крепкие руки, то ли накануне испеченную паляницу с сыром.

– Как дети! – посмеивался в усы Иван Федорович, отлично понимая эти намеки.

Он и в свои шестьдесят лет был мужчина хоть куда, молодицы на него до сих пор засматривались. Только нельзя ему было на их заигрывания отвечать. Он сам следил за тем, чтобы в станице все было по христианским законам. У Павлюченко в хате жена верная, семь сынов и уже пятнадцать внуков. Что бы они сказали про своего лихого деда?!

В большую комнату собирались казаки обычно на сельский сход, когда требовалось решить вопрос, важный для всех мельничанцев. Конечно, все бы туда не поместились, но старшины от каждого кутка располагались. Если вопрос был не для широкого обсуждения, да и когда на улице мороз так поджимал, что не устоишь.

Комнату поменьше, но тоже внушительную занимал сам атаман. Здесь стоял огромный дубовый стол, за которым Иван Федорович восседал, а в меньших комнатах обретались двое его помощников, один по хозяйственной части, другой – по земельной, два писаря – у них тоже были помощники. В общем, набиралось шестнадцать человек.

Павлюченко – человек уважаемый, на казачьей службе почти двадцать лет, дослужился до войскового старшины, а, выйдя в отставку, вынужден был заниматься новым для него делом – руководить жизнью станицы.

Сегодня на линейке он объезжал Млынку, и вот в одном кутке казаки ему пожаловались: уволенный со службы пластун, который решил себя, не иначе, извести, пьет горькую и ничьих увещеваний не слушает. Родственников у него не осталось. Детей нет, потому что жены никогда не было.

Ну и что же, что хромой? Мрачно шутили: так не инвалид же! Пришел домой – дома пустая хата. Вот он и решил, что жизнь его кончилась. Думает, что стар, и что на него никакая девка не посмотрит. Не так уж и стар, тридцать шесть лет всего.

– Мне бы его годы! – хмыкнул атаман. И, подумав, распорядился. – Пришлите-ка этого пластуна ко мне. Вот прямо сейчас и привези.

Тыждневный, который возил его как обычно на линейке по всей станице, взобрался на свою колесницу и тряхнул поводьями.

– Н-но!

Бабич явился в правление, нарочно сильнее обычного припадая на покалеченную ногу, потому что не видел для себя ничего хорошего в вызове атамана. На службу он его все равно не пошлет, а больше ничего Петра не интересовало,

– Выпил? – поморщившись, спросил атаман.

– Выпил, – кивнул казак, звякнув наградами. А их у Бабича было столько, что хоть сейчас на парад, в том числе ордена Святого Георгия третьей и четвертой степени.

– Чем думаешь заниматься?

– Пить! – вздернул голову казак.

И запел.

Ой, чого я сегодни сумую.

Про казацкую долю сгадав,

И про славу свою не забуду,

Шо колысь я, як сокил летав…

Он не расположен был разговаривать, а хотел, чтобы его оставили в покое. И дали спокойно пить, ни о чем больше не рассуждая.