Виктор Ремизов - Вечная мерзлота

– Может, мне в Дорофеевский уехать? Там тихо… И там Вано, он все узнает…

– Нету там твоего Вано! – комендант выразительно посмотрел и бросил окурок.

– Как нету?!

– Арестован за связь с ссыльной! Приказ по нему был.

– Боже мой!

– Я тебе ничего не говорил!

– Так, может, и Сан Саныча за связь со мной?

– Почему? Белов же не в органах… Ко мне больше не ходи, узнаю чего, сам найду.

– Спасибо вам, Николай Иваныч, спасибо… А если я напишу в МГБ запрос на него? Официально?

– Не надо, и тебя могут взять.

– А в пароходство?

– Не надо ничего, не высовывайся! Может, и хорошо, что ты ему никто!

День сменялся другим, подъем, завтрак, обед… После завтрака в подвальное оконце, закрытое деревянным щитом, проникало немного света. Через неделю Белов перестал ждать вызова на допрос. Сидел на кровати или ходил – мелких шажков получалось шесть в одну сторону. Гремела и открывалась кормушка, возникали руки, кружка, миска… и больше ничего. По рукам, по сопенью Белов понимал, чья сегодня смена. Свет ночью не гасили, и это было почти то же самое, что и день, только можно было лечь. Лежать надо было с руками поверх одеяла. Засыпая, Сан Саныч по привычке прятал их, и его будили окриком в кормушку, требовали показать руки.

Первые ночи он не спал, все пытался что-то решить, бестолково метался мыслями по прошлой жизни. Или начинал вдруг сосредоточенно соображать, почему на окошке деревянный щит, почему ночью не гасят свет… потом снова возвращался к неразрешимым вопросам. Иногда он завидовал арестантам, которые могли предметно обдумывать какую-то свою вину, у Сан Саныча ее не было. Это делало его мысли пустыми и раздражало.

Прошло две недели или больше, и Сан Саныч начал привыкать, начал как-то жить. Улыбался иногда на некоторые свои воспоминания с воли, а в его тюремной жизни появилось хорошее и плохое. Ему стало не хватать еды, и он спрашивал добавки у разносчика. Иногда давали. Еда была невкусная, особенно щи с гниловатым запахом. Порой это была просто серая вода, в которой плавали пара капустных листьев да кусок картошки. Он съедал все. Но бывали и удачи – однажды ему досталась полная миска густого горохового супа со дна бака, он долго о нем помнил и ждал чего-то такого же еще.

Люди живучие. От тоски они гибнут только в книжках.

Утренний вывод на умывание, завтрак, обед, ужин, прогулка и сон – это было хорошо. Плохими были долгие часы между завтраком и обедом, и особенно между обедом и ужином. Время останавливалось. Он был один в этом мире. Он не знал, что с ним происходит и сколько это продлится.

Он уже хорошо различал надзирателей – по шагам, по тому, как вставляют ключ и открывают дверь. Их было пятеро. Двоим нравилось унижать, один – мужик средних лет – был молчаливый, хмурый и непонятный, двое же были неплохие. Молодой парень, ровесник Белова, и особенно седоусый радикулитный старик, тот пару раз его и сынком назвал. Пол в камере полагалось мыть раз в три дня, но Белов, когда дежурили «хорошие», просил тряпку и ведро и вдумчиво намывал полы и стены. Мойка отвлекала, в ней был смысл.

Он тер стенку и объяснял кому-то, как он сидит в этой камере и почему стал таким примитивным. Объяснял и видел, что его не слушают, что людям это не нужно. Вспоминалось, как сам вел себя на воле – он знал тех, кто отсидел, кто вернулся из лагеря, – он никогда не интересовался ни их следствием, ни тем, что они делали в камере и лагере.

О Николь он не беспокоился. Воображал ее в Ермаково, в их палатке, у нее была Катя…

Он, кого арестовали «просто так», не верил, что ее могут арестовать «просто так».

Через месяц его повели наверх, на третий этаж. В коридорах были синие ковровые дорожки, чисто и светло. Он шел, не веря, что все это может быть, морщился от яркого солнечного света в больших окнах и держал рукой штаны. Его посадили за письменный стол и дали бумагу.

– Пишите чистосердечное… – сержант макнул перо в чернила, проверяя сколько их.

– Чистосердечное признание? – Белов с удивлением рассматривал не привычного надзирателя, но опрятного сержанта. Он отвык от людей и их голосов.

– Перечислите, в чем виноваты перед родиной… – сержант закрыл дверь.

Сан Саныч никак не мог привыкнуть к солнечному свету, долго морщился, пытаясь что-то соображать. Он точно знал ответ на этот вопрос. Вывел аккуратно:

«Я ни в чем не виноват! Произошла ошибка!» Подпись.

Он хотел поставить дату, но не знал, какое сегодня число. Был декабрь, это понятно, середина или даже конец… Сан Санычу казалось, что у него что-то с головой. Он подробно помнил арест и обыск в Игарке… и потом ничего не было… шесть коротких шагов в одну сторону. На перекидном численнике на столе было 18 декабря 1951 года, вторник. Он смотрел на цифры и ничего не понимал. Я не умею думать, подумал Сан Саныч. Они сделали из меня идиота!

Он перечитал свое заявление и порвал на мелкие кусочки. Положил новый лист.

Вместо ответов в голове снова встали вопросы. Он пытался сформулировать их весомо, но получалось очень глупо. В конце концов, сержант уже вошел в дверь, Белов быстро написал:

«Прошу мне сообщить, в чем я виноват. Белов».

Сержант прочитал, скомкал и бросил в корзину для бумаг:

– Я дам вам бумаги и карандаш, возьмите с собой в камеру. Лучше сами напиш и те.

– Да что? Что написать?!

– Чем больше напишете, тем лучше. На выход!

В коридоре уже ждал надзиратель. И Сан Саныч снова оказался в подвале, в своей камере.

Следующий день он провел в большом волнении, не мог ни на чем сосредоточиться, спорил мысленно то с младшим лейтенантом, который его арестовывал, то с сержантом, доказывал, что он невиновен. И все смотрел на чистую бумагу, понимая, что должен что-то написать.

Больше всего подходил донос Грача. Там говорилось, что он помогал ссыльным. Сан Саныч не понимал, в чем тут преступление, в его глазах все было как раз наоборот, он гордился тем, что рисковал ради людей… Еще в доносе указывалось, что второй рейс на Сариху был левый! Можно было сказать и так… Он встал к кормушке и пристроил лист бумаги.

Писал подробно, что люди на берегу залива могли погибнуть без инструментов и сетей. Указал километраж и высчитал, сколько угля было сожжено, и что он готов возместить этот ущерб государству. Постучал в кормушку и отдал. Был уже вечер, но он ждал, что его вызовут. Ходил и проговаривал четкие ответы.

Ни на следующий день, ни через день за ним не пришли.

Подъем. Завтрак. Обед. Ужин. Отбой.

Яркая лампочка. Руки поверх одеяла. Вонючая параша. Шесть коротких шагов. Чистка зубов пальцем. Одиночество, тишина и неизвестность. Его охватывало паническое отчаяние, он замирал, вцепившись в металл кровати, – никто им не интересовался, никто не выручал. Мысли о людях на воле вызывали тяжелое нервное недоумение.