Игорь Кокарев - Исповедь «иностранного агента». Из СССР в Россию: путь длиной в пятьдесят лет

Много лет спустя в далеком Лос-Анджелесе узнаю трагические подробности той ночи от 87-летнего Рудольфа Банта, стармеха «Умани», отправленного в отпуск как раз перед этим злосчастным рейсом. Старый моряк, он не только помнил моего отца, механика – наставника Черноморского пароходства. Он рассказал мне надтреснутым старческим голосом, как протестовал против неряшливой погрузки мерзлой руды второй механик, отказавшийся идти в рейс и тихо уволенный из пароходства после кораблекрушения. Как сцепились на мостике два авторитета, капитан и капитан – наставник, отвечавший за доставку груза, как из – за гордости не давали они SOS, как забыли закупорить гусаки вытяжной вентиляции баластных танков, и именно через них захлебнулась «Умань», способная сохранять плавучесть даже на боку… Пароходство списало все на шторм, уголовного дела даже не открыли. А оно надо, отчетность портить?

А что я? Я уже трясусь на верхней полке в купе международного вагона, идущего в ГДР, на приемку судна, стоящего в Варнемюнде на верфи. И опять белый пароход, пассажирский лайнер «Башкирия». В судовой роли вижу знакомую фамилию – старпом Вадим Никитин, товарищ по ОВИМУ. Не он ли вставил мое имя в судовую роль? В ОВИМУ вместе прыгали в бассейн с пятиметровой вышки… Вадим красив, силен, да и постарше на два курса. Вон он, машет мне рукой, а рядом моя девчонка. Бывшая моя. Теперь его.

Почти полгода я буду ползать под пайолами – рифлеными листами палубы машинного отделения, проверяя на герметичность километры трубопроводов, прокручивать клапана, заглядывая в чертежи, а наверху будет светить солнце и жить своей полноценной жизнью страна вроде бы из того же соцлагеря…

Картошка и сосиски у хозяйки по утрам, пиво в соседнем баре под немецкие песни по вечерам – вот и вся заграница. Здесь встают в пять утра, ложатся в девять вечера, после пяти закрывают магазины, после семи – ставни окон, городок вымирает до утра. На работе немец – без четверти шесть уже в рабочем комбинезоне. Ровно в три – он в душе. Чистая рубашка, костюм, велосипед и – домой.

Спросил как-то Ганса, пожилого рабочего:

– Как же вы, такие культурные, демократические, допустили Гитлера?

Он будто споткнулся в разговоре. Потом сказал хмуро, подбирая слова:

– Мы за это поплатились. У нас никогда больше не будет фашизма. А вот у вас, не знаю.

И замолчал, отвернулся. Я еще долго буду гадать, что он имел в виду.

Новенькая «Башкирия» третий месяц стоит на приколе в Вентспилсе, в Калиниграде, потом в Питере. Почему, спрашиваю Вадима. Он молчит, но многозначительно. Жизнь застыла, только спирт из Бразилии оживляет ее, распиваем с разными комиссиями. Никитин намекнул: предстоит ответственный рейс, правительственный К нам и зачастили комсомольские и партийные начальники. К нему партийные, ко мне – комсомольские. Во время тех застолий с питерским комсомолом и познакомился я с замечательным Вадимом Чурбановым, завсектором ЦК ВЛКСМ. Он внушал доверие. С ним говорили много и честно. Он успокаивал:

– Люди, моряк, и во власти бывают разные. Тебе просто не повезло.

Это он тогда утащил меня в командировку в город Калач в составе творческой бригаде с писателем Леонидом Жуховицким, корреспондентом «Комсомольской правды» Игорем Клямкиным, с молодым талантливым архитектором Андреем Боковым, с парой питерских социологов и самим Вадимом во главе. Просто пришла телеграмма из ЦК на имя капитана: отправить в командировку. Мастер удивился, но махнул рукой:

– Езжай, все равно мы еще будем здесь болтаться без дела пару месяцев.

Мне так хорошо не было еще никогда. Во-первых, мы в этой бригаде понимали мир одинаково, плохое называли плохим, хорошее – хорошим, и уже от этого мир казался лучше. Во-вторых, когда не хватало слов, пели песни. Их уже было напето в те годы немало: Окуджава, Клячкин, Кукин, Визбор… Высоцкий еще не появился. В-третьих, я честно рассказывал на встречах с молодыми рабочими, как красиво загнивает капитализм.

Тогда, видимо, и пришла эта мысль: менять надо не суда, а свою жизнь. Примерно так говорил Чурбанов. И когда спустя месяц после той поездки он прислал «Комсомолку» с передовицей: «Комсомольск 60-х годов начинается» об ударной стройке где-то в Казахстане, я не колебался. Строится город будущего Каратау, жемчужина сельского хозяйства. Хрущев звал молодежь на комсомольскую стройку. Я вспоминал наши разговоры: власть можно и нужно очеловечить! Вадим звонил из Москвы:

– Ну, моряк, ты как? Поедешь коммунизм строить? Или шмотки из-за границы возить интересней? – как будто дразнил.

На борту «Башкирии» тем временем рабочие ломали новенькие надстройки, что-то переделывали за капитанским мостиком. Расширяли радиорубку, ставили огромные антенны. Теперь уже все знали, что судно готовят к рейсу с самим Хрущевым. Команде выдали новое обмундирование, почему-то и премиальные. Народ приосанился, заважничал. Еще бы! А я собирал вещички в старый спортивный фибровый чемоданчик… Прощай, море. Извини, батя, моряк из меня не вышел.

Спускаюсь по трапу на глазах свободных от вахты товарищей. Задираю голову: стоит на мостике Вадим, прощается. Что это он показывает? Выразительно крутит пальцем у лба… Я понял и засмеялся, счастливый и свободный.

Свободу захочет и он, когда станет мастером Никитиным, капитаном уже на другом белоснежном красавце, теплоходе «Одесса». И та свобода дорого ему обойдется.

Никто не знает своей судьбы…

– Не разбрасывайся, хлопчик. Потеряешься, – говорила еще в 9-м классе любимая учительница литературы Ольга Андреевна Савицкая. Высокая, рыжеволосая, властная, она открыла нам настоящую литературу, раздвинула горизонты. Она серьёзно относилась к нам, позволяя вольности в школьных сочинениях. Собирала дома литературный кружок, поила чаем с печеньем и учила думать. Опасное занятие. Мы с ней оба обожали Маяковского. А я еще и верил: «здесь будет город – сад». Она, на глазах которой фашисты раскроили головку ее ребенку – уже нет. Но не мешала верить мне.

А что значит, потеряешься? Потеряешься, если не искать, не пробовать. Так жизнь и потеряешь, сидя на одном месте. Сказал же Чурбанов: власть надо очеловечивать! В тот день, сходя по трапу «Башкирии» на берег, я как с вышки летел свои два с половиной оборота. Эй, голубые города, я вас не обману! А вы меня? Я летел, чтобы там построить город по своим чертежам и лекалам. Город любви и счастья.

От рейсов тех дальних, от бескрайней сини океанов на всю жизнь в памяти этот томительный дух вечного бродяжничества, вдали от городской суеты и пыли, от житейских забот – только ощущение свежести обветренного и всегда загорелого тела, открытого океанским ветрам. И подрагивающая от работающих дизелей теплая палуба под ногами. Надо иметь особый характер, чтобы принять эту судьбу. Отец унес его с собой…