Игорь Кокарев - Исповедь «иностранного агента». Из СССР в Россию: путь длиной в пятьдесят лет

Потрясла меня Бэлла. Она просто прислала короткую телеграмму:

– Я твой солдат. Вылетаю. Встречай.

Бэлла, тонкая, загадочная умная, появилась в нашем 10-м «а» вместе с приехавшим к нам цирком. Она была дочерью циркового артиста, человека без рук, но при этом настоящего грузинского князя. Мальчишки нашей школы рассказывали про нее грязные истории, и я, не сводивший с нее глаз, однажды не выдержал и спросил ее прямо:

– Это правда? Скажи мне, это правда?

Ожидал чего угодно. А она вздрогнула, посмотрела в глаза жестко:

– Раз ты такой, идем, я расскажу тебе.

И вдруг по ее щеке поползла слеза:

– Только не бросай меня!…

Про тайную жизнь цирка, про его жестокие нравы я узнаю уже более подготовленным ею спустя годы из уст генерального прокурора СССР за новогодним столом у знаменитого скрипача Леонида Когана. А тогда, я сказал ей:

– Я тебя вытащу! Ты уедешь к своей бабушке в Рязань, как бы они тебя не прятали.

И пошел в свой райком комсомола. Меня успокоили, купили ей билет до Рязани. Мы обнялись на вокзале на прощанье. Она мне писала иногда, как учится, куда поступает, чего-то ждала. Я ей писал о себе…

А сейчас? Привел ее в свою комнату в рабочем общежитии – кровать с продавленной железной сеткой, стол у окна с видом на степь, два стула и два шкафа. Шкафы пусты, вещей у меня нет. Здесь будет библиотека. Еще есть тетрадь для записей и шариковая итальянская ручка. Бэлла лежала на мне поверх одеяла, обнимала и не понимала, почему я ее звал. Как обьяснить, что у меня нет сейчас другой страсти кроме вот этой безумной, к mon amour Каратау? Снова знакомая слеза на её щеке. Прости меня, Бэлла. Вскоре она уехала в Алма-Ату к Ольге Андреевне…

На знаменитую в 60-х годах комсомольскую стройку под песни Пахмутовой, под грусть гитарной струны съезжалась тем временем молодежь со всех концов страны. Не было бы этих песен, думал я, не полетели бы сюда из домашних гнезд десятки тысяч девчонок и мальчишек. Великая духоподъемная сила, эти песни. Целина, БАМ, Каратау – вот адреса, по которым устремлялись романтики 60-х. Чего искали, о чем мечтали, на что надеялись? Не за деньгами же в самом деле… Теперь на мне ответственность, найдут ли они здесь то, чего искали. И от этой ответственности рождалась какая-то бешеная сила. Мы сможем! Не большевистский ли это дух бродил во мне?…

Горком комсомола кооптировал уполномоченного ЦК нештатным секретарем по идеологии, что было круто для, по сути, директора клуба, каковым я себя, однако, не считал. Я считал себя скорее миссионером и даже революционером. Пока я вникал в местную жизнь, присматривался к людям, к городу, к стройке. По воскресеньям шел на озеро и греб на узкой байдарке, учась не перевернуться в холодную воду.

Пообщавшись с народом, довольно скоро понял, что не только романтики собрались в этих местах. Приехал народ и за длинным рублем. Здесь все же зарплаты с коэффициентами, довольно большие. Молодые приезжали парами заработать на семью, осмотреться, может быть и обустроиться здесь. Дай им работу, нормальные условия жизни, возможности для досуга и перспективу для детей – и Каратау станет их домом. Не Заполярье все же…

Была и третья категория приезжих, с которой пришлось столкнуться лицом к лицу, когда в Каратау пришел поезд с 240 добровольцами из Ленинграда. Горком встречал их цветами и оркестром. И в самый торжественный момент, заглянув в сопровождающие документы, я понял, что прислали нам не добровольцев, а так называемых «тунеядцев», высланных из города на Неве решением суда. Питер, ты что, охренел? Это же комсомольская стройка, а не концентрационный лагерь! Хотел послать им туда пару теплых слов, но посмотрел в испуганные глаза прибывших проституток и передумал. Потом поговорим, когда освоятся.

А речь тогда я держал такую: «Перво-наперво вы должны понять, что здесь все же не Магадан, здесь, во-первых, тепло, а во-вторых, никаких бараков с колючей проволокой и вертухаев с овчарками. Общежития в пятиэтажках с горячей водой, свет, туалет, пусть и в конце коридора. Кухня, правда, общая, тоже в коридоре, ну так мы все из коммуналок, чем тут удивлять… А дальнейшее все в наших руках, как захотим жить, так и будет».

Привирал, конечно. Знал же, что главное городское развлечение – фильм по субботам в клубе «Горняк». И танцы для молодежи по воскресеньям в городском парке. И водка в субботу, воскресенье и все остальные дни. Один книжный киоск, один детский сад, одна школа и ни одной библиотеки. В одном был честен: захотим – сделаем достойную жизнь сами. Придется, правда, выколачивать средства из комбината. Ну, так я тут на что? Все же авторитет ЦК комсомола должен что-то значить…

Позже, воюя с местным начальством – с дирекцией строящегося комбината, с горкомом партии за помещение для библиотеки, за байдарки и очистку берега озера для пляжа, за ставку руководителя художественной самодеятельности в клубе, я понял, что им не только глубоко наплевать на нас, но что им совершенно искренне непонятно, зачем это все нам. В своем раже выполнить и перевыполнить они воспринимали нас именно так – как дурачков, готовых добровольно заменить собой заключенных, строивших и Комсомольск на Амуре, и Беломорканал, и многое чего еще тогда строили на Севере для войны, для победы. Во всяком случае ни в какой энтузиазм эти взрослые дяди, прошедшие войну, не верили и человеческие условия для жизни для рабочей силы создавать не собирались. Да и не умели, как я понял. Они служили партии.

А местный, казахский колорит мало способствовал очеловечиванию жизни на краю советской Ойкумены. Ну, что взять, например, с комсомольских здешних вожаков? Второй секретарь горкома комсомола, казах, едет на газике в степь, берет барана у колхозного пастуха, как свою собственность, отдает забить его и, сварив дома мясо в прокопченной, мятой алюминиевой кастрюле, гостеприимно сует мне большие куски в рот руками.

Да и чубатый русский первый секретарь (здесь первый – всегда русский) от него недалеко ушел. Я вижу, как он подливает водку своему семилетнему сыну, приговаривая:

– Учись, сынок, коммунизм строить. Пригодится!

Казалось, какие-то неведомые силы сплетали разные судьбы казахов и русских в одну серую, тягучую жизнь вдали от цивилизации. Когда-то поражала пропасть между сверкающими витринами Италии и улицами и магазинами Москвы, сейчас потрясает еще больший культурный разрыв между Москвой и Каратау, между центром и провинцией огромной страны.

Из ЦК комсомола, наконец, пришли книги, много книг, которые я тщательно отбирал еще будучи в Москве. И тут же открылась библиотека, прямо в моей комнате в общежитии. То есть я просто раздавал Солженицына и Хэмингуэйя, Дудинцева и Ремарка, Евтушенко и Вознесенского, Аксенова и Шукшина под честное слово прочитать и вернуть. Это были мои книги. Фото бородатого Хэма висело у меня дома над кроватью. Они наполняли смыслом мою одесскую юность, и я хотел теперь этот дух свободы и плоды душевной работы перенести сюда, в Каратау. Мы были еще поколением книжным, не совращенным телевидением и интернетом. Читать было не только признаком образованности, но и ежедневной духовной потребностью для многих. Тщась стереть грань между столицей и провинцией, выписал не доходившие сюда раньше журналы «Новый мир», «Юность», «Иностранная литература».