Игорь Кокарев - Исповедь «иностранного агента». Из СССР в Россию: путь длиной в пятьдесят лет

«Сообщаю вам, что никакой этот Кокарев не моряк. Ни в какой одесской мореходке он не учился. Заграницу не плавал. Диплом поддельный. Это проходимец, который морочит нам всем голову. Считаю, что им надо заняться органам».

– Что это такое? – спрашиваю, а у самого мороз по коже.

– Как что? Обыкновенная анонимка. Как раньше писали, так и сейчас пишут. А ты не знал? Так что разоблачили тебя, вожак комсомольский.

Думаю, шутит особист? Он-то знает, что перед решением ЦК о назначении на стройку мое прошлое не раз рентгеном просветили. Но из головы не выходит: вот так, значит, выглядят доносы. Пустяк? А такой бумажки, нацарапанной неизвестно кем, может быть и соседом, достаточно, чтобы попасть под раздачу. Расстрел или десятка в лагерях, через этот кошмар прошли миллионы…

Раз уж анонимки пошли, надо действовать. Сажусь и пишу в «Джамбульскую правду» открытое письмо. Что-то вроде того, о чем говорил на Пленуме. Удивительно, но его напечатали под названием «Кладовая фосфоритов все еще на запоре».

– Доносы строчишь, сучонок? – это главный инженер шахты, мимоходом. Может, послышалось?

– А то, что вы молодежь кинули, обманули голубыми городами – это как называется?

Молчать – значит покрывать. Я подписался своим именем. Но все оправдывался перед собственной совестью… Не выдержал, написал в Москву Вадиму Чурбанову. Был в том письме такой пассаж: «Поднять народ на хорошее дело, Вадим, мы умеем. Здесь такие ребята, вот с кем бы коммунизм строить. А выходит, их обманули. Зачем „Комсомолка“ тем сентябрьским номером всколыхнула всю страну, дала надежду на голубые города будущего, где все будет по-другому? Приехали тысячи по призыву партии, а здесь… ни работы, ни жизни.»

А Вадим возьми и передай письмо в «Комсомольскую правду». И ведь напечатали! И прилетела корреспондентка «Комсомольской правды» разбираться. В ситцевой коротенькой юбчонке показывала она днем свои загорелые золотистые ноги, а вечером, сев за стол напротив меня и разговаривая с Володей о мировых проблемах, мягкой босой горячей ступней нащупала под столом у меня то место, которое сразу затвердело и заныло от желания. Володя, инженер, к которому я заходил поиграть в шахматы и поговорить о жизни, все быстро понял, постелил нам на полу и ушел.

– Ты всегда такой серьезный? – спросила корреспондентка, деловито раздеваясь. – Мне говорили в редакции. Я не верила.

– А ты вообще, вы вообще там, в Москве во что -то еще верите?

Больше мы с ней ни о чем не разговаривали. И разбираться корреспондентка ни в чем не стала. Так и улетела…

Разобрался Петр Качесов, секретарь Горкома партии. Он нашел меня и сказал:

– Ты приходи вечером. Разговор есть, – и дал адрес.

Я пришел к нему домой. Сели. Бутылка водки на двоих – это немного. Выпили. Закусили. Поговорили. Мне нравился этот секретарь. Не знаю, участвовал ли он в махинациях с наградами, но со мной говорил он честно.

– Уезжай ты отсюда, прошу тебя. Хороший ты парень. Но… не мути воду, не воюй с ветряными мельницами. Чего ты добьешься? Ну, закроют стройку из-за твоих статей. Кому от этого лучше будет? Обещаю: чего-нибудь да построим. Не в первый раз. А ты уезжай, например, учиться куда-нибудь. Дадим тебе хорошую характеристику. Прости фронтовика. —

И голос его дрогнул. Или мне показалось?

Хорошо, что эту историю комсомольцев-добровольцев мои давние собеседники – американцы Диана и Джим на белокрылой «Литве» никогда не прочитают… Так шаг за шагом выходил из меня, уходил в историю мой Павка Корчагин. Вяли красные розы, осыпались лепестки иллюзий. Тихо, без фанфар, разъезжались золотые ребята, кто куда. Домой стыдно, хорошо страна большая. Куда деваться нам, Родина?

Через годы сведет меня случайная встреча с жителем тех мест и тот расскажет, во что превратится комсомольская стройка 60-х. В 90-х покинут дома оставшиеся без работы люди, и будет он стоять вымершим, с разбитыми ветрами окнами. Не сдержал слова грустный фронтовик…

В ЦК ВЛКСМ завотделом Куклинов вопросов не задавал: молча закрыл командировку и подписал направление на учебу. Я внял совету комсорга ВГИКа Юры Гусева и попросился во ВГИК. Мог ли я мечтать об этом? А я и не мечтал. Просто продолжал бежать в открытые двери. Ректор ВГИКа стоял у входа. Он сказал:

– ВГИК открывает новое направление, социологию кино. Нам нужен аспирант по этой теме. У вас же высшее образование? Рабочий английский? Идите, молодой человек, читайте историю кино и сдавайте вступительные в аспирантуру на киноведческий факультет.

Аспирантура? Социология? Еще неделю назад я не знал, что делать со своей неудавшейся жизнью. В Одессу на позор? Ни в коем случае. И вдруг разверзлись небеса: Москва, ВГИК, и лукавые глаза Вадима.

– Ты заслужил это, моряк! – сказал он, напутствуя. – Только не теряй время на ерунду. У тебя все получится.

Мы виделись спустя годы. Он уже был главным редактором журнала «Клуб и художественная самодеятельность», воплощая в этом незаметном для широкой публики издании свои красивые мечты об очеловечивании среды нашего обитания культурой. Он, как и раньше, надсадно кашлял, предлагая друзьям и близким этого не замечать. Я навсегда сохраню благодарную память об этом удивительном человеке, дважды спасительно изменившим мою жизнь. Даже страшно представить, куда бы оно все пошло, не встреться Вадим Чурбанов на моем пути… И спасибо комсомолу, все-таки он мне дал много больше, чем я ему…

И вот теперь, подходя к парадному подъезду, я смотрел на всемирно известную вывеску, доставал из кармана красную студенческую корочку и гордо оглядывался, все ли видят, куда заходит этот парень. Но там, внутри, уверенность исчезала. Я тут, собственно, кто? По письму от ЦК ВЛКСМ? Стыдно признаться, не то, чтобы сказать кому-то. Хорошо хоть ни у кого места не отнял. В аспирантуру на социологию очереди не было.

И как это я мог когда-то считать фильмы пустой тратой времени, пустым развлечением? Когда-то я не мог опуститься до того, чтобы стоять в очереди за билетами на «Бродягу» или «Тарзана». Я же Гегеля читал! Бертрана Рассела! Теперь, готовясь к аспирантским экзаменам, залпом проглатывая учебник истории кино, открывал для себя имена и фильмы, узнавал об особенностях жанров, секретах киноязыка и смыслах художественных образов. Эйзенштейн, конечно, гений кино, но потряс меня не «Броненосец Потемкин», а «Иван Грозный», я смотрел его не как кино, а как жизнь, восстановленную историком.

По коридорам ВГИКа ходил тогда запросто Кулешов, про которого рассказывали легенды, вели свои мастерские уже известные мне по книгам и фильмам Михаил Ромм и Сергей Аполлинариевич Герасимов. А стайки еще никому еще неизвестных звезд вроде Тарковского, Шукшина, Кончаловского, одессита Губенко налетали на такую же стайку невероятно красивых Вику Федорову, Валю Теличкину, Жанну Прохоренко, Жанну Болотову, Елену Соловей на всех четырех этажах и особенно в буфете, и рассыпались искрами. То был веселый мир студенчества, в который я опоздал.