Игорь Кокарев - Исповедь «иностранного агента». Из СССР в Россию: путь длиной в пятьдесят лет

Домой возвращались тоже скрытно, лодка всплыла только на траверзе Балаклавы, и команда, высыпав на палубу, облегченно отливала уже в родное Черное море. На берегу мы узнали, что там, на поверхности над нами, мир в эти дни стоял на грани ядерной войны, а мы выполняли боевое задание в районе Карибского моря. Впрочем, о чем я? Это же была военная тайна. На дворе стоял октябрь 1962 года…

Так и не осознав масштабов исторической драмы, безвестным участником которой нам, курсантам – выпускникам ОВИМУ, суждено было стать, вернулся к мирным делам в комсомоле: проводили уличные праздники, создавали дворовые футбольные команды, проводили городские спортивные соревнования по плаванию и парусу, устраивали веселые субботники во дворах и подъездах, организовывали турпоходы в катакомбы, занимались студенческим досугом и художественной самодеятельностью…

И было одно дело, которым гордился особо. На Маразлиевской давно пустовал старинный особняк под зловещим названием: Клуб КГБ. Что там внутри, никто не знал. По субботам там крутили кино. Мне же казалось, или оно действительно было так, что общественной энергии студентов десятка одесских вузов было тесно в своих стенах, и она искала какое-то объединяющее пространство для совместных событий и действий. Ищущий взгляд упал на этот особняк.

Вопрос решался на бюро горкома партии. Я держал речь, как на ассамблее объединённых наций. Подсознательно понимал, что теперь, вот в эти минуты решается вопрос: или меня выгонят или майор Совик, директор Клуба, сдаст партбилет. Доказывал важность гражданской активности, требовал внимания партии к нуждам молодежи. Той речи аплодировали члены бюро. Майор не потерял свой партбилет, но трехэтажный особняк возле парка Шевченко был передан студентам Одессы и назван тогда же Дворцом студентов. Это историческое событие случилось в 1963 году…

Во Дворец студентов из подвала на Малой Арнаутской сразу переехал «Парнас-2», студенческий театр миниатюр Жванецкого. Миша впустил меня в свой коллектив как самого преданного зрителя. Одесса смеялась, как он хотел, а он хотел, чтобы мы чувствовали иронию там, где раньше был один официоз.

Культурно-массовая работа: комсомол на майской демонстрации.

Репетировали смешную сценку из эпохи немого кино: толстяк Додик Макаревский сидел на стуле и смотрел в зал, как на экран. А за его спиной суетились, фехтовали два мушкетера Витя и Рома, повторяя известные сценки, от которых зритель, то есть Додик, замирал от ужаса, хохотал, плакал, вытирая большое свое лицо клетчатым платком, словом, переживал так, что уже, в свою очередь, хохотал зал. Спектакли в переполненном зале – это стоны восторга сползающих на пол от смеха зрителей.

Надо быть гением, чтобы выделиться на фоне одесской манеры прикалываться по любому поводу. Эту ехидную улыбочку с прищуром, которую лет через 10 – и уже навсегда – узнает вся страна, мы видели каждый день. Через несколько лет уже в Москве мы встретимся как добрые друзья и он подарит эту фотографию, которая теперь украшает мою коллекцию нечаянных автографов на солнечной стене квартиры в Лос-Анджелесе.

Это было время беззаботное…

Мы беззаботно кувыркались в волнах всяческих полусвобод хрущевской оттепели. Энергия молодости ворвалась в пустовавшие этажи и залы бывшего клуба КГБ. Дворец студентов стал модным местом. На наши вечера бились толпы, как волны, в тяжёлые, дубовые двери средневекового замка. Здесь игрались студенческие капустники, работала изостудия, дискуссионный клуб, бренчала гитара и пелись грустные песни бардов.

Весенним ветром из Москвы занесет к нам автора, открывшего своими песнями запретное еще недавно чувство светлой печали и одиночества среди гимнов и маршей. Этого автора звали Булат Окуджава. Сначала мы грустили под его «Последний троллейбус». Потом он приехал сам, Булат Шалвович. Тогда, организуя его концерты, я смотрел на притихший зал, и, может быть, впервые чувствовал что-то более глубокое и важное, чем светлое будущее до сих пор ослеплявшее мое воображение.

Кто бывал на Дерибасовской, знает кафе «Алые паруса». Это мы придумали безликому учреждению общепита это гриновское имя. И снова в Горком партии: дайте первому в стране молодежному кафе сниженный финплан. Дали! Избрали молодежный совет, врубили рок-н-рол, и началась на Дерибасовской новая жизнь. Гитара, бардовские песни, стихи Ахматовой, Пастернака и нашего Юрия Михайлика, фильмы «Чистое небо», «Летят журавли», «Судьба человека», «Коллеги», «Человек идет за солнцем». Повадились сюда и московские гости – журналисты, корреспонденты, писатели, писавшие об одесской вольнице.

Там я подружился со странным человеком из Москвы – щуплым, сутуловатым корреспондентом «Литературной газеты» Александром Асарканом. Он умел рассказывать и зажигать, вот чему бы научиться! Асаркан во время Всемирного Форума молодежи в Москве приютит меня позже на пару дней в своей каморке большой коммунальной квартиры, введет в круг артистов «Таганки», собиравшихся в Артистическом кафе.

Равнодушный к еде и одежде, к славе и известности, без возраста и столичного лоска, он поразит мое воображение. Я только догадывался о его гулаговском прошлом, расспрашивать не смел, а он и не напрашивался. Зато Саша будет писать мне из Москвы свои разрисованные вручную открытки.

Явление свободы в таком преобразовании казенных открыток

Вот она, та статья Володи Белова… Фрагмент. Но самый лестный.

Бывал у нас и Володя Белов, московский обозреватель журнала «Театр», ловивший в одесском театральном сезоне пульс свободы. После той поездки прислал он ко мне в Одессу свою питомицу, красавицу, внучку Сергея Лазо. Мы дышали с ней нашим пьяным воздухом моря и свободы. Я смотрел на нее, живого потомка героя гражданской войны с восторгом. С интересом – она на меня. Может быть, мелькнул в ее памяти образ комиссара в сером шлеме? Я тогда еще бредил революцией…

Мы снова встретимся в Москве, уже во ВГИКе. Ада станет сценаристкой и женой режиссера. Мы будем общаться по профессии и так просто. И никогда не вспоминать о коротких встречах в Одессе.