Марина Смелянская - Странствующий оруженосец

– Ничего смешного здесь не вижу, – без тени улыбки ответил Мишель. – И жениться не обещаю. Я дал слово защитить тебя, вот и держу его. Если ты останешься жить здесь, никто не поручится, что мужики не продолжат досаждать тебе. А на замок войной они всяко не пойдут – кишка тонка. От досужей болтовни ты, я думаю, сама отобьешься, если что – Виглаф глянет на сплетниц, они и языки проглотят.

– Ну, глядеть-то я и сама умею, – серьезно сказала Мари. – А куда хозяйство свое дену, овец, козу?

– На несколько дней оставишь, ничего с ними не случится, а потом можно будет и в замок пригнать. Или продашь кому-нибудь, – Мишель свернул пергамент и протянул его Мари. – Держи, да смотри не потеряй.

Наконец, все было собрано, уложено, лошади ждали во дворе, котята, чуя всеобщее возбуждение, носились по всему дому. Жак, поблагодарив Мари за все, обнял ее, поцеловал в лоб и вышел из дому, сообразив, что будет лишним.

– Ну, вот и все, – сказал Мишель. Мари спокойно смотрела на него, не пряча глаза и не печалясь.

– Да, все, – отозвалась она. – Надеюсь, сир, вы меня не помянете лихом.

– Нет, Мари, конечно, нет, – Мишель обхватил ее лицо обеими руками, и губы их слились в долгом поцелуе. – Спасибо тебе за то, что пришла в мою жизнь.

– И тебе спасибо, – Мари отступила на шаг и слабо шевельнула кистью руки. – Иди, тебя ждет многое. И… пожалуйста, не забывай меня. Просто не забывай – и все. И я буду помнить тебя.

– Береги себя, – быстро сказал Мишель и, резко развернувшись, вышел.

Как не пытался Мишель отвлечь себя, думая о предстоящей встрече с сиром Раулем де Небур и обитателями его замка, мысли постоянно возвращались к Мари. Ни слезинки не пролила, а ведь видно было, как тяжело ей, как страшно оставаться одной теперь, после того, как она, возможно первый раз в жизни почувствовала себя защищенной, столкнувшись со смертельной угрозой. Не просила ни о чем, не уговаривала остаться, не обещала ждать, хотя могла бы позволить такое – сомнений нет, что история про странствующего рыцаря произошла на самом деле, благо тому были явные доказательства. Если бы она и вправду попросила вернуться к ней, что ей ответил бы? Бывало, селянки, расставаясь с ним, пробовали надувать губки и требовать, чтобы «молодой сеньор не смотрел больше ни на кого», Мишель, конечно, отшучивался, а если любовница проявляла настойчивость, напоминал, кто есть она, а кто он. Мари бы он такого не сказал… Он никак не мог найти для нее место в своей душе. Она был слишком сложна и необыкновенна для мимолетной утехи, но облачить ее в белоснежные одеяния Прекрасной Дамы, посвятить ей все свои подвиги и деяния Мишель, разумеется, не мог. Да и самый образ дамы сердца, сотканный в воображении Мишеля из льстивых нитей, какими плетут свои кансоны поэты, был слишком эфемерен и чист, чтобы воплотиться в конкретной женщине… Лучше об этом не думать, а вспомнить, что избранное им поприще не позволяет оставлять привязанности к людям и местам.

К середине следующего дня, когда Мишелем вновь овладела дорожная скука, одолевали назойливые мысли о поединках, а с языка его уже готова была слететь и осуществиться фраза, едва ли не стоившая ему жизни несколько дней назад: «Первого встречного – на поединок!», впереди, наконец, блеснула широкая лента реки Орн. Почуяв свежесть, лошади сами прибавили шагу, и вскоре жадно пили студеную речную воду, в то время как их хозяева смотрели на хорошо видимые высокие городские стены на противоположном берегу. Орн здесь был достаточно широк, моста не было, но в том месте, где тракт упирался в песчаный берег, располагалась переправа, и паром как раз стоял на их стороне. Прижимистый перевозчик – толстый, раскрасневшийся от крепко пригревавшего солнца, попытался было обмануть молодого, скромно одетого дворянина с престарелым слугой, здорово превысив обычную плату за переправу, однако, Мишель, разговорившись минувшим вечером с болтливым и радушным хозяином постоялого двора, где они с Жаком переночевали, отлично знал, сколько будет стоить переправа двух людей с двумя лошадьми, и был готов к тому, что паромщик непременно попытается его обмануть. Толстяк недовольно морщился, принимая из рук Жака «жалкие гроши», и опасливо поглядывал на стоявшего рядом Мишеля, который демонстративно поправлял перевязь меча, и до середины реки нескончаемо бухтел себе под нос что-то о «скупых дворянах» и «простолюдинах, которых вообще гнать надо с такими деньгами». Некоторое время Мишель и Жак, переглядываясь и посмеиваясь, слушали причитания паромщика, пыхтевшего от жары и злости так, будто не могучая мохноногая лошадь, а он, собственноручно, крутил тяжеленный ворот. Мишель вытащил кинжал и развлекался тем, что пускал лезвием солнечные зайчики на потеху крестьянским детишкам, а потом, подмигнув Жаку, громко сказал:

– Вспомнилось мне тут, Жак, как дядюшка Рауль макнул скупого трактирщика в чан с недобродившим элем. Помнишь?

Жак, принимая игру хозяина, кивнул и ответил:

– Как же, ваша милость, не помнить, было дело, не выгорело содрать втридорога за свое кислое пойло…

– Вот я и думаю, не бросить ли этого скрягу, – он кивнул в сторону перевозчика, подкинул кинжал и ловко поймал его за рукоять, – в реку. Скажем потом – ветром сдуло… – Мишель пожал плечами и небрежно махнул рукой так, будто на Орне ежедневно сдувало в воду одного-двух паромщиков, все к этому давно привыкли и воспринимали, как нечто обыденное.

– И рыбы съели, – добавил Жак.

Толстяк побледнел, прикусил губу, и весь оставшийся путь обиженно сопел, но не сказал более ни слова.

Города Мишель не любил с детства. Они казались ему чересчур шумными, многолюдными, душными и в целом бестолковыми. Привычный к неторопливой, размеренной провинциальной жизни, к закрытому и независимому мирку родного замка, Мишель терялся в сутолоке и гомоне городской толпы, и не только душой. Однажды, когда ему было около шести лет, отец взял его в Руан на турнир, и Мишель умудрился потеряться на базаре, засмотревшись на мистерию. Кончилось тем, что громко рыдающего мальчика, который и слова не мог произнести сквозь нервную икоту, один из актеров поднял на помост, и его увидели слуги барона Александра. Ужас, охвативший все его существо, когда он обнаружил, что стоит один в толпе совершенно незнакомых ему людей, кричащих, свистящих, хлопающих в ладоши, надолго запомнился Мишелю.

Сейчас Мишель, конечно, не боялся заблудиться и потеряться, однако, ощущение безнадежной оторванности от всего знакомого и близкого, поутихшее в последние дни, возникло вновь. Больше всего Мишелю хотелось устроиться в каком-нибудь трактирчике поближе к городским воротам, сесть за дальний стол в углу с кружкой эля или вина. Поэтому, едва увидев зазывающую вывеску «Морской змей», на которой было изображено чешуйчатое чудовище, пожирающее корабль, Мишель без колебаний спешился, передал повод последовавшему его примеру Жаку и толкнул полукруглую дверь, взявшись за истертое до блеска медное кольцо. И тут же от тоски не осталось и следа. Зал был полон молодыми людьми примерно одного с Мишелем возраста и, без сомнения, благородного происхождения. Они весело и громко переговаривались, смеялись, столы, сдвинутые в центр, ломились от множества блюд, кувшинов с элем и вином. В углу отдельно стоял небольшой стол, за которым сидела более спокойная и менее знатная компания – это были слуги пирующих господ.