Галина Колесник - Твердь. Альтернативный взгляд на историю средних веков

Деревенская улица в эти часы была безлюдна. Сельчане работали в поле, дома оставались лишь немощные старики, да шкодливая безнадзорная ребятня. Откуда не возьмись, выкатился ему под ноги местный дурачок Вилли, – ласковый, безобидный. Пауль растрогался и погладил стриженую макушку. Но Вилли вдруг заверещал, как резаный, и понёсся прочь, оглашая пустынную улицу дикими воплями. Разомлевшие на солнышке немногочисленные старухи очнулись от дрёмы и, загоняя любопытных ребятишек, все, как одна расползлись по домам. Предчувствуя беду, Пауль бросился со всех ног к родной избе, увидел заколоченную крест – накрест дверь, и осел в пыль…

Очнулся он только к вечеру следующего дня в хате у старосты.

– « Марта!» – позвал он в пустоту, и тут же сердобольная хозяйка дома заохала, захлопотала над ним. Усадила за стол, достала из печи добрый чугунок ароматного, заправленного салом кулеша. Староста резал приземистый ржаной каравай толстыми ломтями, внимательно поглядывал на Пауля из-под насупленных сивых бровей, и, видя, что тот не притрагивается к еде, со всей силы хватил кулаком по столу.

– « А ну-ка, ешь!» – крикнул он в сердцах, – « Не всякий день у меня покойники оживают! А ты уж год, как покойник! Ешь! Докажи, что ты живой!»

Пауль послушно сунул в рот ложку горячего варева, обжёгся, – и тут до него дошло.

– « Я, покойник?!» – то ли вопрошая, то ли утверждая, пробормотал он, – « И для Марты я тоже покойник?!»

– « А, что ты хотел!» – сердито заворчал староста, суя ему под нос мятую, с полинявшей гербовой печатью бумагу, – « Вот! Год назад похоронка на тебя пришла! Читай! Ты ведь грамотный!»

Пауль скользнул затуманенным взором по уходящим в небытие аккуратным лесенкам строк, увидел только «погиб», и рядом «смертью героя»… А в конце пугающе-нелепо «захоронен на месте сражения»…

– «Ты дату смотри!» – староста ткнул заскорузлым пальцем в крайний правый угол, – «Год назад, – как я и говорил!»

– « Довольно!» – в отчаяние крикнул Пауль, вскакивая из-за стола, – « Где моя жена?! Сын мой где?! Живы они, или мертвы?! Отвечайте!»

– « Верится нам, – жива твоя Марта, типун тебе на язык!» – староста переглянулся с супружницей. Та закивала.

– « Год назад, как похоронку она на тебя получила», – продолжал староста, – « Ни дня более не осталась в деревне, дверь заколотила, дитёнка на руки, – и была такова!»

– « А куда пошла, никому не сказывала…» – тихо молвила хозяйка, прибирая со стола, – « Может в соседнем селе обосновалась, или далече отправилась…»

– « Как же мне быть?» – горестно шептал Пауль, и сам себе отвечал, – « Не знаю, не знаю…»

– « Ты, милок, не кручинься», – певуче отзывалась женщина, – «Ты ищи! И, дай бог, до зимы найдётся и Марта и сынок твой!»

– « Я уже иду…» – сонно бормотал парень, клонился головой к столу, и глаза его закрывались.

– « Через неделю и пойдёшь!» – соглашался староста, глядя на спящего и горько усмехаясь, – « Зачем спешить, коль за тебя уже поторопились…»

………………………………………………………………………………………..

До осени Пауль «истоптал» вдоль и поперёк весь благодатный юг. Где плотничал, где нанимался в пастухи, кому и печи перекладывал. Но везде, куда бы ни заходил, расспрашивал о своей жене, о маленьком сыне, – то исподволь, то, с откровенной назойливостью, то, отчаявшись в бесплодных поисках, учинял собственное расследование, – зачастую беззаконное.

Его били, травили собаками, и как человека без документов, и без определённого места жительства, сажали за бродяжничество. И снова били…

Он, тогда, уходил от людей, уходил далеко, как только мог. Скитаясь в бесконечных лесах, зализывал раны. А, порой, становилось совсем невмоготу, и в горле, закипая, клокотали слёзы, и он поднимал к ночному светилу худое, заросшее жёсткой звериной щетиной лицо и, стеная, выл! Выл тоскливо и обречённо! И воздух, отравленный человеческой болью, делался густым и тягучим, как яд!

Звери покидали норы! Птицы, – гнёзда! И, подгоняемая незримой бедой, – уходила за горизонт волчья стая!

Его снова тянуло к людям, – и он возвращался…

За четыре долгих года Пауль побывал и в восточных и в западных землях, но, опять же, безуспешно…

В преддверие пятой зимы он пришёл в маленький северный городок. Днём работал подручным у местного кузнеца, а по ночам уходил на окраину, где сторожил амбары от лихого люда. Ждал весенней оттепели…

Тешил себя мыслью о том, что жена с сыном уже давным-давно дома, и, зная, что он жив, здоров и невредим, – ждёт его возвращения.

В вечерних сумерках выходит на крыльцо, долго всматривается вдаль…

– « Ты ж приди, воротись, друг мой, сердечный,» – шепчут её губы…

Но тает, растворяется в снежной замети голос любимой…

Вьюжит, ах, как вьюжит бесконечный февраль!

И тоска, тоска…

…………………………………………………………………………………………

К весенней распутице Пауль получил расчёт, выправил документы, и засобирался в дорогу. Но накануне похода он проснулся совершенно больным, – в жару и лихорадке. Кое-как добрался до кадушки, напился воды, и вроде бы, отпустило. Через полчаса к нему заглянул кузнец, – пришёл проститься, принёс в дорогу лепёшек и вяленого мяса. Присмотревшись к постояльцу, заметил, что тот непривычно вял, и, как-то, не по-хорошему бледен.

– « Ты, чего?» – встревожился кузнец, – « Ай, неможется?»

– « Пустое…» – пробормотал Пауль, натягивая сапоги.

– « Как скажешь!» – не обиделся тот, – « Обнимемся, что ли, напоследок?»

Пытаясь улыбнуться, Зонненберг поднялся навстречу, сделал шаг, – и без чувств повалился в медвежьи объятия кузнеца…

…………………………………………………………………………………………..

Они бежали по майскому лугу, крепко взявшись за руки, – счастливые, неразлучные; мать, отец, и дитя.… Остановились в высокой траве…

Ласково, бездумно тиская сына, Пауль долго целовал сладкие, пахнущие молоком щёчки, рыжие шёлковые кудряшки…

Малыш не противился, не капризничал, был серьёзен, и совсем уж, не по-детски, задумчив…

Терпеливо высвободил свои пальчики из отцовской ладони, и, не оглядываясь, пошёл, а затем и побежал вперед, вслед за ускользающим солнцем. И пропал из вида…

Совершенно сбитый с толку, Пауль обернулся, ища глазами любимую, – увидел, как позади него разрастаясь, сгущается мрак, и в этот мрак уходит его Марта, уходит безвозвратно, навсегда!

И, едва уловимый трепет, спешит, торопится по верхушкам трав, от неё к нему, – « Прощай, прощай!». И тишина…

И он кричит так горько, так отчаянно, – что пробуждается от собственного крика…

– « Живой!» – рокочет над самым его ухом знакомый голос. Пауль открывает глаза, и сквозь пелену слёз проступает добродушное, бородатое лицо кузнеца. Слышны чьи-то торопливые, семенящие шаги, – Пауль поворачивает голову к двери, и на пороге возникает маленькая, вёрткая старушка.