Ксения Букина - Брилонская вишня

И это лишь часть одного большого унижения, когда весь штаб пялится на твое голое тело и смотрит, как комендант выносит… наказание. Смотрят, но ничего не могут сделать. Или просто не хотят.

Он наконец останавливается.

А я лежу. Задыхаюсь, сплевываю воду из лужи с кровью и кашляю, кашляю, словно хочу выкашлять глотку, выкашлять тупой плач, горящую боль и чувство собственного унижения.

– Неплохо, – будто бы во сне слышу голос бригадефюрера. – Правильно воспитываешь. А я уж было в тебе разочаровался…

Закусываю ладонь и выдавливаю жалкий собачий визг. Не могу больше дышать носом, совсем не могу. Он щиплет, он заполнен кровью, он, кажется… сломан?

– Я верен службе, – тяжело дыша, отвечает комендант и громко сглатывает. – Я верен нации и фюреру. Моя честь зовется верность.

Он дергает меня за волосы, рывком поднимает и тащит за собой.

Слышу, как поворачивается ключ. Комендант закидывает меня в барак – так, что я перелетаю через койку и больно ударяюсь о пол головой.

– Отлеживайся сутки и выходи работайт, – сквозь зубы выдает он. – И либо ты поправляйтся, либо сдыхайт.

Выходит, громко хлопнув дверью и повернув в замке ключ.

А тело все еще горит, все еще адски пылает. Я мелко дрожу, цепляюсь руками за краешек кровати и пытаюсь взобраться на нее. Не получается.

Взвываю, карабкаюсь по ножке и сползаю вниз. Реву от безысходности. Ноги не шевелятся совсем, руки не гнутся, а ребра болят так, что даже любое прикосновение к ним отзывается затмевающей сознание вспышкой боли.

Руками переставляю ноги и сгибаю их в колени. Закусываю губы, сдерживая животный крик. Снова закидываю руки через койку приподнимаю себя и наконец вскарабкиваюсь на кровать. Из последних сил накидываю на горящее тело кусочек одеяла и закрываю глаза.

Все еще чувствую, как подушка доносит до меня оглушительный пульс…

***

Помню, как не любила ездить я с мамкой и папкой на покос.

Она разбудит меня рано-рано, часов в шесть. А я на сундуке ворочаюсь, глаза протираю. В избе холодно, вставать не хочется, накрываюсь пуховым одеялом по самый подбородок и греюсь.

– Нет, вы на нее посмотрите, а! Нет, вы посмотрите! Сколько говорено было: ложись рано, завтра покос, рано ложись! А она! И шушукается со своим Никиткой, все шушукается! Вот тебе и шу-шу-шу! Подымайся, я со стенкой разговариваю?!

– Ниля, ну не ворчи, – слышу папку. – Голова уже болит, а день только начался. Иди еду упакуй в газеты.

– Пока ты дрых, я все упаковала уже! Огурцы, помидоры, лук – все в газеты завернула. Блинов еще с творогом положила, специально вчера весь вечер у печки стояла, пекла. Молока бидон, хлеба.

– Тогда иди в телегу все грузи. Когда тебе делать нечего, ты как баба базарная. И трещит, и трещит, и трещит…

Мамка фыркает, но выходит во двор. А папка присаживается на край сундука и щекочет мои босые пятки.

Дергаюсь и прижимаю стопы к стене.

– Ну-ка вставай, а то мамка опять ворчать будет.

– Да не хочу я на покос! – протягиваю. – Целый день на жаре печься, сдуреть можно.

– Зато приедешь, а баба с Никиткой тебе уже баню истопят. Я веников новых вчера наготовил, дубовых. Знаешь, полезные какие? Всю хворь изгоняют.

– Ну, баня и баня. Я каждую субботу в нее хожу. Что мне эта дура-баня…

Все-таки встаю. Умываюсь, одеваюсь. Слышу, как братка психует:

– Да не буду я эту рубаху надевать! На ней всю ночь Мурка дрыхла, теперь кофта в шерсти вся!

– Ну и чего? – смеется папка. – Отряхни да надевай.

– Ну уж нет! Фу, после какой-то кошки на себя? Да на ней заразы столько!

Братка к умывальнику подскакивает и тщательно руки с мылом трет.

Папка вздыхает:

– И в кого ты такой чистоплотный уродился? Мы с мамкой и стайки чистим, и котят из рожающей кошки вынимаем, а тебе все «фу».

Наспех завтракаю блинами с творогом. Мамка ворчит, чтобы я всухомятку не ела и молоком припивала, а папка в это время Любка в телегу запрягает. Оставшиеся блины в газету заворачиваю и к продуктам несу.

Уселись, едем. Баба с Никиткой на крыльце стоят, машут нам.

Вот и солнце уже припекать начинает. Мамка мне платок повязывает, мол, удар схватишь. К полю подъезжаем. Наша скошенная трава уже подсушилась, ее сгрести осталось да в копны скидать. Хоть бы дождь пошел, тогда назад домой поедем!

Выходим с телеги, берем грабли и начинаем грести. Мамка первым делом ямку глубокую выкапывает, туда ставит молоко с остальными продуктами да тряпками накрывает – чтоб не скисло на солнце. Мы с мамкой сено сгребаем, а папка с браткой копны делают. Лишь они правильно умеют кидать, ведь копна должна быть заостренной кверху, чтобы дождь сено не намочил.

Утром еще ничего, а к обеду жара накаляется, слепни с мухами пристают, мошка кусает да в глаза лезет. Вот не было б всех этих насекомых – вдвое быстрее бы работалось! И жарко стало невыносимо, пот градом катится, руки не шевелятся.

В полдень мамка нас обедать зовет. Мы еду выкапываем, тряпки на траву стелим, усаживаемся и начинаем свертки разворачивать. А муравьев здесь сколько! И ползут, и ползут… Без конца! По тряпкам бегают, кусаются, норовят к еде поближе подобраться. Братка психует:

– Фу, не буду я там с муравьями сидеть! Вы мне лучше молока в кружку налейте, я и стоя попить могу. А еще мне бы руки вымыть… Мам, ты воду взяла?

– Взяла, но она для питья! Молоком одним жажду не утолишь! Оботри тряпочкой руки да и все.

И снова психует, и снова все ему не нравится. А я мурашей отгоняю и с сочным хрустом откусываю зеленый лучок, заедаю сладкой помидоркой, сок от которой капает мне прямо на юбку, закусываю мягким хлебом…

– Верка, ты как?

Я мотаю головой. Чувствую, как по лбу стекает ледяная вода, запах спирта ощущаю…

– Мы у Марлин еды для тебя выпросили… Ты, получается, уже два дня не ела, однако… Она хлеб разрешила тебе дать, представляешь? Хлеб с яйцом. А нас помоями сегодня кормили, как комендант и говорил. Поставили ведро с каким-то супом прокисшим… там же и каша, и огрызки яблочные плавали. Жрите, мол, как хотите.

Я тяжело дышу, не разлепляя глаз. Тело все еще горит. Лицо распухло, губы вздулись и онемели. Ничем шевельнуть не могу, только лежу и часто-часто дышу, изредка прерываясь на кашель.

– Хочешь хлебушка? – она проталкивает в мои опухшие губы комочек хлеба. Но у меня даже не хватает сил, чтобы поработать челюстью и прожевать его. Поэтому я просто пытаюсь его рассосать и проглотить.

Чувствую ледяную ладонь на лбу.

– Господи, да у тебя же жар! – вскрикивает женщина… та самая, что помогала мне всю ночь отмывать часы. – Ты вся горишь, словно печка! Скажи, как ты себя чувствуешь?

Не могу сказать. Вообще челюстью шевельнуть не могу. Нос все еще щиплет и все еще не дышит – теперь мешает засохшая кровь.