Ксения Букина - Брилонская вишня

Почти незаметно пританцовывая, достает рюмку. Падает на стул и продолжает тихо напевать:

– Смерть может также стучать в барабан. Ты можешь почувствовать барабанную дробь в сердце… Она барабанит долго, она барабанит громко, она стучит по мертвой коже…

От изящества увиденного на мгновение замираю. Комендант излучает красивую, искусную усталость. Теперь. Теперь он, наверное, наконец-то играет самого себя.

– Третья дробь закончилась тогда, когда ландскнехт получает благословение Господа. Третья дробь тиха и слепа, будто бы ею мать пыталась спеть под нее колыбельную ребенку… Смерть может скакать на белоснежном коне, смерть может улыбаться, во время танца кричать. Она громко барабанит, она хорошо отбивает дробь… умереть, умереть, умереть все должны!

В нос ударяет запах коньяка. Я морщусь, кашляю, окидываю профиль коменданта прощальным взглядом и с глубоким вздохом намываю пол дальше.

Комендант вдруг замирает. Сильно хмурится и принюхивается к откупоренной бутылке. Чуть взбалтывает ее и принюхивается еще сильнее.

– Что за черт… – бормочет он, наливая золотистую жидкость в стопку. – Почему… Нет, ну не может же…

Принюхивается теперь уже к рюмке. Морщится.

Я замираю. Что такое он там нашел? Опять меня во всем обвинит?!

– Эй, русь, иди сюда! – он нервно сглатывает.

Ну вот. Так и думала.

– Я ничего не делала, товарищ комендант, все это время я…

– Русь! Сюда подойти! Сейчас же!

Медленно поднимаюсь и ковыляю к коменданту.

– Садись, – бросает он, но мигом вскакивает. – Нет, стой! Не надо, не садись на сам поверхность, замараешь! Подстели газета! И не трогай тут ничего! Перчатки не снимай! Принеси газета из коробка!

Тру щеку, плетусь к коробке, выуживаю оттуда газету и стелю на стул. Только после этого медленно, ловя взгляд коменданта, присаживаюсь.

Он молчит. Вглядывается в янтарную жидкость, болтает стопкой. Вдруг протягивает ее мне и приказывает:

– Пей.

Я закашливаюсь.

Что? Пей?! Коньяк?! Он серьезно?! Мне шестнадцать лет! Мне мамка даже квас пить запрещала, потому что в нем градусы!

Отрицательно качаю головой.

Комендант стучит кулаком по столу и орет:

– Ты меня снова не понимайт?! Пей!

– Но, товарищ комендант! Я не могу! Мне всего…

– Я сказал – пей!

– Я не хоч…

– Ты не подчиняйться мне?! Ты не уважайт свой комендант?!

Жмурюсь. Судорожно вздыхаю.

Дрожащей рукой тянусь к стопке. Переплетаю ее тонкими пальцами. Жидкость трусливо плещется в ней.

Резкий запах сшибает мое обоняние. Я медлю. Держу стопку у самых губ. Когда папка это пьет, ему очень горько. Так горько, что он всегда чем-нибудь заедает. Но заесть мне нечем, поэтому…

Коменданту это быстро надоедает.

Он подходит ко мне, вцепляется в мое лицо, силой разжимает мне губы и вливает коньяк в рот.

Кажется, попадает не в то горло.

Я захлебываюсь и скорчиваюсь над столом. Жидкость вытекает из носа, прожигает его. Раздирает и горло – до того, что мне на какое-то мгновение становится нечем дышать. Кашляю, царапаю стол и жадно глотаю воздух.

А комендант внимательно смотрит на меня.

– И что ты чувствовайт? – неспешно протягивает он.

Мне сложно. Сложно говорить из-за кашля. Сложно говорить из-за боли в горле и зуда в носу.

– Ты чувствовайт вкус миндаль? – продолжает наседать комендант.

Сжимаю горло и выдавливаю хрип:

– Я ничего не успела почувствовать.

– Совсем ничего?

– Причем здесь миндаль?

Комендант глубоко вздыхает. Снимает перчатки и переплетает собственные пальцы.

– Цианид имейт вкус миндаль. Мне… Мне показалось… Что алкохоль пахнет им. И бутылка открыт. Сам я ее не открывайт.

– Что за цианид?

– Яд. Смертельный. Ладно, русь, иди. Одежда потом стирайт, а то начнешь блевать прямо в мой квартира. И… Докладывайт мне о свой состояние! Если тебя вдруг начинайт тошнить – говори сразу мне, гут?

Это не самое плохое, что могло случиться. Это гораздо лучше, чем валяться в грязи и уворачиваться от хлестков ремнем. Это даже лучше, чем жить в этом чертовом штабе и каждый день подстраиваться под немцев!

Вот только одно меня всегда останавливает.

Маленькие липкие конфеты, спрятанные в наволочке мамкиной подушки…

Однажды мы с Машкой колдуна увидали.

Вернее, думали вначале, что это колдун был.

Бежим с ней по полю незнакомому – уж и не помню зачем. Бежим, во всю дурь несемся… и вдруг видим – фигура вдалеке. Черная такая, в плаще.

Мы затаиваемся. За деревом прячемся и за колдуном наблюдаем.

– Это Мизгирь поди, – затаив дыхание, шепчет Маша.

Я никакого Мизгиря тогда и знать не знала, но что-то больно боязно мне от ее слов и того тона, которым она говорит.

– А что за Мизгирь? – едва слышно спрашиваю я.

– Да колдун из Назаровки. Говорят, мол, по деревням ходит и в окна заглядывает. Смотрит, кто как живет. Если люди ему приглянутся – он и урожай в дом посылает, и достаток хороший, и со скотиной проблем нет… Ну а коли не понравятся хозяева – так он иголочку незаметно в бревно воткнет – и все. И попробуй сыщи… а покуда иголочка эта в дереве, беды преследовать будут. Ну, там, курица подохнет, саранча урожай пожрет…

– А с чего ты взяла, что он это?

– Ну а кто? Страшный такой! Ты его знаешь?

– Не-а…

– И я не знаю! А давай… Поймаем его да свяжем? И если иголки при нем найдем – точно колдун! Тогда всем нашим расскажем, чтоб не пускали в Атаманку!

Машка порывается было уже к нему идти, да я успеваю ее за руку схватить:

– Куда, очумела! Тут по-хитрому надо.

– А то я не знаю! Разве с колдуном схитришь? Говорят, у таких, как он, глаза на затылке.

Я прислушиваюсь.

Ветер сильный, деревья с листвой качает. С леса кедром спелым прет да дятлы по коре долбят. Я прижимаюсь к шершавому дереву и затихаю.

Старик на камне сидит, не двигается. Дремлет, видать, на палку опершись. Можно потихоньку к нему подобраться и пошарить у него по карманам. Может, отыщем те самые иголочки…

Шепотом озвучиваю свой нехитрый план Машке. Та задумчиво кивает.

Я чуть-чуть не чихаю от резкого запаха смолы. Готовлюсь.

И вот мы уже крадемся с Машкой к замершей фигуре. Две тени, две кошки – двигаемся синхронно, понимая друг друга без слов, как единое существо с единым мозгом. Прямо как в книжках про путешественников на необитаемом острове. Или героев, которые вдвоем на огромного циклопа идут… Только едва трава под нами прогибается и недовольно вздыхает.

Приближаемся к старику совсем уже близко. Колдун дремлет – теперь мы даже слышим его храп.

Машка ловит мой взгляд. Коротко кивает и тянется к правому его карману, я – к левому.

И вдруг старческая рука вцепляется в мое запястье, а из-под капюшона раздается надтреснутый полурев: