Далия Трускиновская - Сыск во время чумы

Утром граф велел позвать к себе Архарова.

– Вот уже и хороним владыку, – сказал он. – А как твой розыск?

– Есть основания полагать, что не далее, как сегодня после обеда смогу доложить о личности преступника, – сказал Архаров, имея в виду визит к мортусам.

Правда, после выясения правды о «рябой оклюге» следовало отыскать ее и поклониться полуполтиной от Мрфы некому Герасиму – но Герасим в ответ рассказал бы, как сошлись вместе три рубля, и это уже была бы ниточка, на другом конце – злодей. И смертельно любопытно, как к рублю, оставленному у дверей Устинова домишки, примешались два других, из коих один – отданный за упокой его же, Устиновой, души!

– Ты след взял, что ли? А что я тебе толковал? – обрадовался граф. – Гляди, справишься – награда будет знатная! А что, кто на примете?

– Дьячок Всехсвятского храма Устин Петров. Он в этом деле самый подозрительный.

Граф посмотрел на Архарова с удивлением – он не ждал, что виновник сразу будет назван по имени. Архаров кивнул.

Колонна, отправлявшаяся к Донскому монастырю, строилась на Остоженке и заняла немало места. Кабы не чума – сильно бы мешала проезду карет и телег. Но по случаю чумы улица была пустынна.

Оставив сколько надо людей для охраны особняка, Архаров, Волков и Еропкин сели все трое в одну карету и возглавили колонну. За ними в ряд по трое ехали гвардейцы. И, хотя отправились в путь заблаговременно, прибыли как раз к началу отпевания – впрочем, коли бы граф изволил задержаться, то и отпевание бы без него не начинали.

Замоскворечье тянулось, как долгая зима, и было таким же унылым. Люди попрятались, колонна шла в полной тишине. Даже колокола не звонили.

Ближайший колокол, подавший гулкий голос, как раз и был в Донском монастыре.

Карета подкатила к воротам, Орлов с Волковым и Еропкиным вышли, пересекли двор, с непокрытыми головами вошли в тот храм, где был изловлен покойный владыка Амвросий.

Там уже стоял на возвышении гроб, а в нем можно было, встав на цыпочки, разглядеть правильное лицо старца с ровно расчесанными волосами, уложенными по плечам, с короткой бородой и с двумя ранами на левой щеке – как говорили Архарову монахи, их нанес первый из убийц случившимся в руках колом. Проверить сие было невозможно.

На голове у владыки Амвросия была шитая жемчугом митра, в бледных руках – небольшой крест.

Народу в храм набилось немало – и это невзирая на чуму. Приплелись старушки-богомолки, которые уж не один десяток отпеваний видели. Архаров поглядел на них с любопытством – ему сделалось любопытно, о чем они шепчутся, поминают ли покойника, или спорят, сколько должно быть при его церковном ранге певчих на хорах.

Для графа и его свиты было оставлено место справа от иконостаса и уже охранялось поспешившими вперед измайловцами под командой Фомина. Главное было – избежать соприкосновения с толпой.

Когда Орлов, Волков и Еропкин встали впереди офицеров, бывший рядом инок подал знак – начинать. Раздался голос, своей торжественностью враз прекращающий тихие разговоры и вселяющий в храм скорбную тишину:

– Благословен Бог наш ныне, и присно, и во веки веков!..

И тут же другой голос начал псалом девяностый – «Живый в помощи Вышняго…»

Архарову доводилось бывать на панихидах, хотя и реже, чем церковным старушкам. Псалом он тоже знал – с детства, когда учился читать по божественным книгом под руководством старого пономаря. И тогда же он задал вопрос, на который до сих пор не получил ответа: «перьями Своими осенит тебя», сказано в псалме, но что за перья?.. Пономарь объяснял про крылатых ангелов, херувимов и серафимов, но речь-то шла не о них.

Архаров невольно отвлекся, вспомнил лицо пономаря; вспомнил ту осень, когда задавал вопросы; комнатку простую со стенами, не оклеенными обоями; молодое лицо матушки, которой не видал целую вечность, вспомнил и ощутил досадливую неловкость; деда с его охотничьими рассказами; еще что-то – а меж тем отпевание совершалось должным чином, иереи кадили, голоса певчих играли и переливались в вышине. Странная расслабленность снизошла на душу – Архаров, пытаясь истребить позникающие перед внутренним взором картинки давнего житья, принялся сам, своими словами, просить у Господа милости для владыки, погибшего мученической смертью за то лишь, что был умен, многознающ и желал прекратить распространение заразы.

На ум пришел старый инок, рассказавший, что владыка Амвросий был в свое время префектом Александро-Невской семинарии, и Архаров вдруг представил себе: как было бы славно, коли бы все те иереи, которых он обучал служению, встали сейчас на молитву. Эта придуманная им картина очень ему самому понравилась. Он мысленно попросил Господа об этом – и свеча, на которую он глядел, вдруг выкинула вверх длинное и острое пламя, как если бы ответ на прошение был милостивым.

После канона запели стихиры, после восьми стихир последовали заповеди блаженств – как если бы душа владыки Амвросия, устремившись ввысь, уже предстала перед раскрытыми вратами Божьего рая и первым узрела евангельского благоразумного разбойника…

– Разбойника, рая, Христе, жителя, на кресте Тебе возопиша, помяни мя, предсодеял еси… – произносил нараспев быстрый, но отчетливый голос, и тут у дверей храма возникла суматоха.

– …покаянием его, и мене сподоби недостойнаго… – успел еще пропеть голос, и тут был перекрыт криком.

Так кричит человек, испытывающий сильнейшую боль, подумал Архаров, и что же могло стать источником боли в храме Божием?

Но одновременно он уже подтолкнул Левушку, стоявшего рядом, да и другие офицеры графской свиты стали пробиваться к месту зарождения суматохи.

Первым добрался до виновника кто-то из семеновцев.

– Я выведу его, – услышали Архаров и Левушка голос офицера, и тут же – другой, пронзительный:

– Нет, не-ет! Пустите меня к гробу!

– Вот только юродивого тут недоставало, – буркнул Архаров, прокладывая дорогу локтями.

Семеновец держал в охапке невысокого плотненького монашка в скуфеечке, навзрыд плачущего, рвущегося к телу владыки. Архаров увидел его лицо – белое, восковое, увидел редкую русую бородку, и понял, кто это такой.

– Пусти его, – сказал он семеновцу. – Пусти, Бахметов. Он уж беды не причинит.

Монашек рванулся – и тут же люди расступились перед ним, он в несколько шагов оказался у гроба и рухнул на колени.

– Прости меня, владыко! Прости, Христа ради!.. Не ведал есмь, что творил!..

Архаров подошел сзади и положил ему руку на плечо.

– Покаялся в грехе – и будет. Вставай, Устин Петров. Сейчас иная беседа начнется.

Монашек повернулся к нему – и тут лишь Архаров по-настоящему вгляделся в бледное лицо.