Сергей Кулешов - Любовь и утраты

Пришлось повторить историю о маленьком Машином капризе.

– И как там наверху?

– Идеальный звук. Просто чудо, как устроен этот зал. Акустика замечательная. Амфитеатр – просто находка для бедных студентов.

– Спасибо за билеты и доставленное удовольствие. И позвольте представить, моих друзей: профессор Рабухин с супругой и Машенька.

– О, наслышан, наслышан. Меня, правда, бог миловал, но о вашем искусстве, профессор, легенды в Москве слагают.

– Ну, о вас-то, Святослав Теофилович, легенды по всему миру гуляют, – ответил комплиментом на комплимент Рабухин.

– А Машенька тоже чья-то супруга или этот вопрос ещё не рассматривался? – спросила Дорлиак, и глаза её смеялись.

– Это вопрос будущего, Нина Львовна.

– А не пора перевести его в плоскость настоящего? – продолжала полушутя-полусерьёзно Дорлиак. – Смотрите, засидитесь в холостяках, Тимоша, никому не будете нужны. Как говорят: некому будет стакан воды подать, – погрозила она шутливо.

Рихтер молчал, спрятав крупный волевой подбородок в ворот шубы. Тут главой семьи была, несомненно, Дорлиак, да и старше она была Святослава Теофиловича аж на семь лет: и жена, и мама.

– Однако пора. Может, поедем к нам? Угощения особого нет, но за превосходный чай ручаюсь. И профессор с супругой, конечно, тоже приглашены, – сказала Нина Львовна, повернувшись к жене Александра Ефимовича.

– Нет-нет, – отказался Рабухин, – лестно, конечно, но не сегодня.

– А мы с Машенькой должны непременно сегодня же вернуться в больницу, – отказался и Тимофей, помня данное профессору обещание.

А Маше так хотелось поехать в дом этих замечательных людей, этих небожителей, которые так легко и просто общаются с её Тимофеем, ведь шапочно знакомые люди не говорят друг другу «Тимоша» или «Петруша», так общаются только близкие люди.

– Когда же, Тимофей, мы увидим вас в нашем доме?

– А вот как прочтёте в «Правде» очередное сообщение ТАСС, так через два-три дня и нагряну, если, конечно, вы не отправитесь в очередное турне.

– В ближайшее время все концерты только в Москве и Ленинграде, так что милости просим. Да и в Ленинграде нам есть где вас принять, – и уже уходя к своей машине, обернувшись: – И друзей тоже приводите. Непременно.

Профессор с супругой собрались ехать троллейбусом, но Тимофей запротестовал, сказал: просто смешно ночью добираться городским транспортом, коль скоро в их распоряжении есть машина.

У дома Рабухиных тепло распрощались.

– Спасибо, Тимофей Егорович, вы нам устроили праздник души. А откуда вы так близко знаете Рихтеров?

– Это он Рихтер, а она Дорлиак. Так случилось, что пересеклись однажды на минутку, а оказалось, надолго.

– У вас это легко получается, вы умеете привлекать к себе людей. Вы, конечно, сейчас в больницу?

– Да. Именно так, как договаривались.

– Ну и молодцом.

В дороге Маша, до сих пор молчавшая, сказала:

– Ещё хочу.

– Чего ты хочешь, Машенька?

– В консерваторию.

– Я, Машенька, послезавтра уезжаю в командировку на две-три недели, а по возвращении договорюсь с Александром Ефимовичем, и мы побываем с тобой и в консерватории, и у Светика в гостях.

– Я хочу орган послушать.

– Будет тебе, Машенька, и орган.

Уже у ворот больницы она спросила:

– Мы не можем сегодня переночевать у тебя?

– Машенька, я слово дал.

Весь следующий день он был занят под завязку. А ещё через день Тимофей вылетел на Байконур.

Она с нетерпением и тревогой ждала его, а появился он вдруг 8-го марта. Загорелый, весёлый, необычно шумный; завалил Машу и её соседок по палате вкусностями, подарками и цветами. Правда, не сказал, что привезённые для неё мягкие игрушки большущего размера оставлять в больнице категорически запретили – собирают много пыли. В этот же вечер он увёз её к себе, и на следующий день они слушали органный концерт в исполнении Брауде. Дома Маша будто ожила, прошла хандра, настроение поднялось. Они ужинали при свечах, выпили немного вина, а потом она играла на пианино, и перед сном, как теперь повелось, он читал ей «Таинственный остров». Наутро выяснилось, что вечером он опять улетает в командировку, вернётся в последних числах марта. За это время ей сделают «наддув» лёгких, и он заберёт её домой: профессор Рабухин сказал, что первый цикл лечения на этом завершён. Известие о скором завершении больничных дел её обрадовало, но сильно расстроил отъезд Тимофея на долгий срок.

– И потом, – сказала она, – я боюсь этого «наддува».

– Надо немного потерпеть, Машенька, – успокаивал он, – а потом всё будет хорошо.

– Всё? – спросила она, и этот вопрос смутил его. Он не мог ей сказать, что гарантий нет, что есть только надежда. Но в этом вопросе он услышал и тот, который Маша не смела задать прямо. Теперь, когда он собирался в долгую командировку, в душе её рождалось не только желание скорее увидеть его вновь, но и смутная тревога: не случилось бы с ним чего. Тревога же в её душе стала зарождаться оттого, что над всем, чем занимается Тимофей, висела завеса таинственности, а значит, опасности. Она рассуждала так: он ничего не говорит о своей работе, потому что работа эта опасна, а он бережёт её. В чём-то она была права, Тимофей действительно занимался тем, что несло в себе не только радость творчества, не только победу человеческого разума, но и смертельную опасность, которая может в любой момент возникнуть в просторах космоса, да и на стартовой площадке; такое уже бывало.

Не столько доставляло беспокойства само дело, сколько то, что накручивалось вокруг него. Звонки из Москвы шли каждый день, и таких звонков было много. Совет Министров не беспокоил, это он, Сергей Павлович, больше доставал их отчаянно и, не выбирая выражений, отчитывал за нерасторопность, за несвоевременные поставки, за неразбериху с кадрами, уже отобранными и включёнными в план, но со скрипом и нежеланием откомандировавшимися с прежних мест работы. Ещё бы – отбирались-то лучшие! Сейчас, конечно, самым главным было то, что делалось непосредственно здесь, на Байконуре, где он не мог выпустить из виду ничего. У него были замечательные, трудолюбивые и надёжные помощники, но то, чему он посвятил свою жизнь, оставалось для него как любимое дитя, которое и можно было доверить преданным нянечкам, но душа всё равно болела, каждый час, каждую минуту. И чем ближе был тот момент, которого все с нетерпением ожидали, тем больше возрастала нервозность тех людей, которые делали общее большое дело. Москву же заботили только два момента: безопасность тех, кому поручено выполнение задачи в космосе, и успеем ли раньше американцев. Но в том, как задавались эти вопросы, явно слышалось, что второе Москву беспокоит даже больше, чем первое. Нет, там, в Москве, люди не были черствы душой, но престиж страны… и безопасность. Последние дни заметно волновался даже всегда такой спокойный, выдержанный и корректный Келдыш.