Николай Омелин - Разбойничья Слуда. Книга 2. Озеро

Никифор же отвечать не то, что не спешил. Он был настолько потрясен и растерян услышанным, вернее, голосом, которым всё было сказано, что не мог ничего сообразить и молчал. Наконец, он справился с собой и несколько растерянно произнес:

– Да, да нашёл.

И чуть помедлив, добавил уже увереннее:

– Да, конечно, нашёл.

***

Шурочка, услышав осипший голос Серафимы, с сожалением покачала головой и перекрестилась. А уже в обед сбегала домой, благо жила рядом и принесла малинового варенья, да настоек разных для полоскания. Санитаркой Шурочка начала работать еще когда ей не исполнилось и двадцати. И с первых дней в силу своего сердобольного характера помимо выполнения своих прямых обязанностей всячески старалась помогать больным. Особое сострадание у нее всегда вызывали люди, которые после травм чего-то лишались. Потеря зрения или слуха, рук или ног всегда вызывала у нее дополнительное сострадание. Она видела, как нелегко таким больным приходится. Чувствовала, как тяжело свыкаться с тем, что оставшуюся жизнь им придется прожить с с каким-либо увечьем.

– Вот, голубушка, настой из свеклы и отвар из хрена. И вареньица маленько. Мало сейгот малины уродилось, – приговаривала Шура, выкладывая баночки и бутылочки на тумбочку рядом с кроватью Серафимы. – Пей больше кипятку и горло полощи. За неделю и отойдёт. Что-то твои «столовские» совсем тебя забыли. Неужто такие все занятые? – не смогла удержаться она, чтобы не осудить людское безразличие.

– Спасибо, Шура, – прохрипела в ответ Плетнева. – Одежду мою найди, на улицу хочу. А с работы Глаша приходила уже два раза, когда тебя не было.

– Какая улица! Вот сдурела, девка! Тебе докторша что сказала? Вот то-то и оно! В том числе и сквозняков остерегаться, – ворчала санитарка. – Одежду принесу, когда оправишься, и голос вернется, – она строго взглянула на Серафиму и вышла из палаты.

Серафима не расслышала, что ответил Никифор. Ей показалось, что парень не понял ее вопроса, чему она даже обрадовалась. Но тот повернулся к ней и будто впервые увидел, оглядел снизу доверху.

– Ты на мне что-то потерял? – недовольно спросила Серафима.

– Ох, простите, ради Бога, – извинился он за свою бесцеремонность. – Нашёл доктора, конечно, нашёл. Прошло уже несколько дней, и я уже забыл об этом, – проговорил Ластинин.

– Хорошо, – сухо ответила Плетнева.

– Никифор. Никифор Ластинин меня зовут, – произнес он, всё отчетливее понимая, что голос, который доносился тогда из палаты, принадлежит именно этой женщине.

И от осознания этого, Никифор вдруг понял, что вряд ли теперь сможет забыть то, о чем он невольно узнал, подслушав разговор этой женщины. Возникшее желание завладеть спрятанным золотом было в нем сейчас настолько велико, что он готов был ради этой цели многое, если не все, изменить в своей дальнейшей жизни. Он почти явственно ощутил, как близок к богатству, лежащему на дне Вандышевского озера.

Оставалась лишь узнать точное место, где его спрятала эта женщина. Никифор не знал и не представлял, как это сделает, но осознание того, что он уже и так многое знает, придавало ему уверенности. Это «многое» казалось ему сейчас чем-то огромным, даже великим жизненным достижением. Сейчас он был, как никогда доволен собой и благодарен судьбе за представившуюся возможность разбогатеть.

И Серафима, не могла этого не увидеть. Расширившиеся глаза и вытянутое от удивления лицо парня выдавали сполна определенный интерес к ее особе, и не остались ею не замеченными.

– Серафима Плетнева, – сухо проговорила она, опираясь на один костыль. – Я из-за взрыва в порту без ноги осталась, – и свободной рукой она похлопала себя по бедру.

– Да? А у меня бабка такая же, вернее бабку так звали, э-э-э зовут. Наверное, живая ещё. Не знаю точно – с войны вот токо, – говоря это, по выражению ее лица он понял, что сказал не совсем то, что следовало.

Ластинин попытался несколько исправить возникшую неловкость, поясняя, что бабке его уж семьдесят с лишним, а не как ей. В конце концов, он совсем запутался, и виновато улыбаясь, проронил:

– Ну и дурак же я. Вы уж меня извиняйте. Смутился я чего-то. Я с деревни сам, у нас все прямо говорят. Ну, как видят, так и говорят.

А Серафима лишь на мгновение показав определенное недовольство за сравнение ее с бабкой, тут же взяла себя в руки. Этот совсем еще молодой паренёк, по всей видимости, вкусивший в полной мере все больничной жизни, своей деревенской искренностью и непосредственностью вызвал у нее симпатию.

– Да, чего, дружок, извиняешься. Чай не барыня я, – приветливо проговорила она. – А откуда ты сам-то? И чего тут? Тоже под взрывы попал или другая причина?

Никифор не знал, что ему ответить. Нет, почему сюда попал, он, конечно же, рассказал бы. А вот откуда родом он из-за последних событий он решил пока не говорить. Вдруг услышав об Ачеме Серафима насторожиться, и после этого сблизиться с ней, чтобы узнать точное место, где она утопила золото, будет намного сложнее. А скорее всего после этого ему это сделать, совсем не удастся. От необходимости отвечать Никифора выручил громкий возглас Дымова.

С утра Микола как обычно ходил на работу. Порт работал круглосуточно. Его же смена начиналась в четыре и заканчивалась в одиннадцать по полудню без всяких перерывов и перекусов. Пришёл, отработал семь часов и свободен. Дымову был удобен такой график – оставалось время и отдохнуть, и дома по хозяйству управляться. Да и употребить чего покрепче, а после того и выспаться, тоже успевал.

Раньше до войны он всё больше плотничал. Срубить дом или баню для него не представляло большого труда. Занятие это ему нравилось, да к тому же приносило и не плохой доход. Но с началом первой мировой Архангельск завалили грузами. Рабочих рук на погрузочно-разгрузочных работах не стало хватать. К тому же заказы на плотницкие работы резко упали, а в том же порту платить стали хорошо. Вот и подался он в грузчики, благо здоровьем Бог не обидел. Работа у докеров была, конечно, не в пример плотницкой, тяжелая и в какой-то мере даже подневольная. Не сделаешь норму – останешься совсем без оплаты. Никакой радости от таковой деятельности Дымов, конечно же, не испытывал. Но, хорошие заработки и удобный график, перекрывали все другие недостатки. А о свободе, как правило, Микола любил порассуждать лишь, когда после работы разжившись самогонкой, с кем-нибудь из дружков заваливались к нему домой.

Вот и сегодня у него было желание после полудня сбегать к местной торговке Семёнихе да стаканчик другой пропустить с кем-нибудь. В посёлке сейчас спиртного было не купить. Все было под запретом из-за военных грузов. Разгрузка и перевалка в порту шли круглые сутки, а потому «зеленый змей» этому не должен был мешать. Да и сухой закон никто не отменял. А у бабки Семёнихи, проживающей на окраине поселка, самогон был всегда. И не только у нее. У Таньки-икоты тоже можно было разжиться. Но к Семёнихе идти ближе, потому Микола и отдавал ей предпочтение. Конечно, самогонщиц местные полицейские всех знали и время от времени грозили или даже наказывали за нарушение установленного порядка. Сам гонишь, сам и пей. Это не воспрещалось. А вот продавать нельзя. Но кого в России это когда-либо останавливало, если тех, кому хотелось «залить за воротник» было значительно больше? Тут даже «дураки и дороги» отходили на второй план и расступались перед третьей национальной бедой.