Ирина Костина - Наследники и самозванцы. Книга пятая

А царевна Елизавета (которую Флери видел в качестве оппозиции) не оправдывала ожиданий. Дочь Петра вела скромный образ жизни в небольшом дворце с маленьким штатом прислуги. И, хоть была стеснена императрицею в вольности и в денежных средствах, но делала вид, что всем довольна.

Чем живут и что думают, русские вельможи выяснить тоже не удалось по одной простой причине – за три месяца пребывания Шетарди в Петербурге ни один (!) представитель местной элиты не изъявил желания нанести ему визит или же прислать приглашение в свой дом.

Ничего подобного с ним прежде не случалось; в Берлине, он был избалован вниманием немецкой аристократии, там его почта ежедневно изобиловала карточками с приглашениями и просьбами о визитах. Маркиз блистал нарядами и красноречием на балах в лучших домах Европы. И он решительно не понимал, ЧТО происходит с ним здесь, в России?

Что за дикие нравы в этой стране?! Шетарди бесился. Он был уверен: не проявлять интереса к послу – всё одно, что выказывать неуважение его королю. Сделать же самому первым визит в дом какого-нибудь русского князя маркиз считал ниже своего достоинства, а посему сидел дома один, как сыч и срывался на прислугу.

Сегодня чаша терпения переполнилась. И он с твёрдым намерением решил объясниться с Остерманом по поводу своего вынужденного уединения. В конце концов, он готов был от него потребовать, чтобы тот приказал местным вельможам посещать французского посла под угрозой жалобы его своему королю.

Шетарди велел закладывать карету, чтоб ехать на Невскую набережную, к дому канцлера. Вот, кстати, тоже пример чудачества, неподдающийся французскому разуму – русского канцлера невозможно было встретить при дворе; он вёл государственные дела исключительно в домашней обстановке.

дом канцлера А. И. Остермана

Андрей Иванович Остерман, сидя в своём неизменном кресле, без парика, в вытертом алом халате, кутаясь в шерстяной плед, с притворной учтивостью выслушал излияния обиды напыщенного француза. И вежливо пообещал уладить создавшуюся ситуацию.

Когда Шетарди удалился, канцлер криво усмехнулся ему в спину. И велел секретарю проветрить кабинет от душного запаха парфюма, коим французы щедро напитывают тело и одежду, вместо того, чтоб помыться.

Разглядывая своё отражение в висящем напротив зеркале, Остерман лениво поразмышлял о том, не стоит ли побриться? Пришёл к мнению, что не стоит. И, побарабанив пальцами по столешнице, решил: так и быть – отменить «опалу» французскому посланнику.

– Надеюсь, это была для Вас хорошая наука, господин Шетарди? – сам себе произнёс он, усмехаясь.

Дело было в том, что заносчивый француз, явившись ко двору, заявил Анне Иоанновне при вручении верительных грамот, что «он не может передать от своего короля императрице уверения в совершенной дружбе, а может засвидетельствовать лишь удовольствие, которым преисполнен Его величество при возобновлении добрых отношений».

Анна Иоанновна, конечно, не простила Версалю этой «любезной грубости» и велела Остерману устроить Шетарди какую-нибудь каверзу, в наущение. Таким образом, последующие три месяца тщеславный маркиз от всего русского двора наблюдал лишь удовольствие к своей персоне, но без предложений ему совершенной дружбы…

Выпроводив гостя, Андрей Иванович обратился к верному секретарю Семёнову с просьбой сообщить о том, какие складываются суждения у столичной аристократии по поводу Шетарди? А так же доложить о содержании писем, что шлёт французский посол на родину.

– Ваше сиятельство, при дворе сложилось мнение, что маркиз – человек тщеславный, вспыльчивый и помешанный на этикетах и церемониях, – с усердием принялся докладывать Семёнов, раскрыв перед собою папку с донесениями, – Что касается писем… Пишет всякую чепуху; встанет первой парой в танец на балу во дворце, и тут же строчит об этом в Версаль. Отпустит какую-нибудь остроту, расшаркается и считает необходимым, чтоб об этом непременно знали и кардинал Флери, и сам король. По самому ничтожному поводу тут же спрашивает у своего двора, как ему поступить? И не столько в вопросах политики, как всё в тех же церемониях. В подробностях описывает туалеты наших вельмож и их манеры. Перечисляет всех лиц, кто, по его мнению, не исполнил в отношении него всех знаков приличия, требуемых его званию.

– С кем на балах общается? О чём говорит?

Семёнов заглянул в папку:

– Много, с кем общается…

Наблюдая, как секретарь перелистывает страницы, тщетно выискивая что-либо представляющее интерес, Остерман велел:

– Оставь-ка мне папку и ступай. Я сам прочту, – и предупредил, – Никого не принимать! Говори всем просителям, что я занят.

Изучив материалы, Остерман задумчиво поскрёб заросший щетиной подбородок. Из всех сведений его заинтересовали лишь два. Одно – то, что, в прошлую среду на императорском балу маркиз дважды приглашал на танец царевну Елизавету Петровну.

И другое – в разговоре с прусским посланником Мардефельдом выразил соболезнование о недавней смерти герцога Голштинского, поинтересовался судьбой его осиротевшего сына.

На первый взгляд оба факта были не значительными. Но у Остермана зачесался нос, как у кота, почуявшего скребущуюся в подполе мышь.

дом фельдмаршала Б-Х. Миниха

Миних был искренне огорчён результатами турецкой войны. Он не оправдал надежд государыни и не достиг обещанных целей. Почти восемнадцать тысяч жизней русских солдат были на его совести. Да и условия Белградского мира выглядели хлёсткой пощёчиной фельдмаршалу.

Анна Иоанновна больше не питала к Миниху доверия и не привечала его радушно при дворе, как было прежде. Бирон тоже умерил благосклонность и при встрече с фельдмаршалом выказывал холодность и безразличие. Да и в офицерской среде авторитет бравого Миниха значительно пошатнулся.

Однако, Христофор Антонович был по натуре оптимист, и мозг его неустанно фонтанировал идеями. Поэтому, вернувшись к гражданской жизни, он с усердием взялся за новые проекты по наведению порядка во вверенной ему Военной Коллегии.

Чтоб загладить свою вину перед офицерами за кровопролитные турецкие походы, Миних решил облегчить участь старым воинам. Он спроектировал указ, чтоб каждому дворянину, прослужившему двадцать лет, дозволялось просить увольнения из армии.

Императрица дала добро. Но благородная идея фельдмаршала обернулась катастрофой – едва указ публиковали, больше половины всех офицеров подали в отставку, уверяя, что прослужили более двадцати лет!

Ошибкой Миниха было то, что он, будучи немцем, не предусмотрел особенностей, присущих русскому образу жизни. Во-первых, влиятельные вельможи, в погоне за чинами, записывали детей в военный полк семи лет от роду. Вот и вышло, что к тридцати годам двадцать они уже «отслужили».