Евгений Кулькин - Обручник. Книга третья. Изгой

В ответ – молчок.

Открыл дверь.

Пусто.

Вернулся на кухню.

Вновь выглянул в окно.

Возле трупа (а это явно был он) стали собираться люди.

Показывают куда-то вверх.

А вскоре и любопытство погасло.

И опять, в который уж раз подряд, объял его ужас.

На асфальте лежала его соседка Софья Давидовна.

Машины с сиренами подъехали одновременно.

Милицейская – с выбитой правой фарой. «Скорая» – с порепанным ветровым стеклом.

– Свидетели есть? – спросил лейтенант с усталым лицом, вытаскивая из планшета перетянутую резинкой тетрадь.

– Я, – ответил Фрикиш и уточнил: – Косвенный.

– Вы уже это сами определили? – спросила женщина в кожанке.

– Это моя соседка.

– Ну и что?

Это спросил лейтенант.

– Вы ее сбросили, да? – напористо поинтересовалась женщина.

– И пришел вам об этом рассказать, – съехидничал Фрикиш.

– Так! – сказал лейтенант. – Еще кто что видел?

Таких не было.

– А кто первый обнаружил?

Опять забрезжил голос лейтенанта.

– Я! – сказала женщина с авоськой. – Она еще была жива и силилась что-то сказать.

– Что именно?

Вопрос бабы в кожанке.

– Что-то такое: «Скажите ему…».

– Сколько вас живет в квартире?

Это лейтенант – ему – Фрикишу.

– Мы с ней вдвоем.

– Предъявите документы.

Это опять она.

– Ну только не вам, – огрызнулся Фрикиш и попросил лейтенанта: – Вас можно на минутку?

Милиционер сомлел.

– Извините! – сказал.

Фрикиш победоносно глянул на коженошку.

– Чего он тебе там сунул?

А у самой задавучести полная пазуха.

– Потом скажу, – ответил милиционер. И обратился к Фрикишу: – Вы разрешите мы осмотрим место?..

– Конечно, – бросил он через плечо и ринулся к подъезду первым.

Уже в квартире женщина в кожаном смотрела на Фрикиша, как на Бога.

То и дело пыталась заглянуть в глаза.

– Я хочу сделать заявление, – сказал Фрикиш.

– Пожалуйста! – она перекрыла собой лейтенанта.

– Но для этого вам надо побывать в моей комнате.

Вошли гуськом.

Баба – первой.

– Видите кругом пыль? – спросил Фрикиш.

Молчанье было ему положительным ответом.

– А ковровая дорожка – как новая. И телефонный аппарат чистый. Кстати, я тут ни до чего не касался.

Женщина достала лупу.

Стала в нее рассматривать столик, на котором стоял телефон.

– Может быть, кто-то, – высказал предположение Фрикиш, – увидев, что я вернулся, решил избавиться от нее, как от свидетеля.

Женщина прокуренно хрипотнула, что подобное могло быть.

Неожиданно в квартире стало тихо.

Вышли на кухню.

Окно, из которого вывалилась Софья Давыдовна, было закрыто.

– Ветром его, что ли, захлопнуло? – произнес лейтенант.

– А шпингалеты кто опустил? – почти безжизненно вопросил Фрикиш.

Он стоял на коленях перед своей матерью. Он, перед кем приклоняла колени почти вся Россия, и благодарил Бога, что он снова их свел – сына и мать.

Мария Дмитриевна, как маленького, гладила его по голове.

Рядом стоял, не веря такому счастью, отец.

А глаза вокруг молящие, иконные глаза. Хотя взор – в чистом виде, растворяется где-то совершенно в другом измерении.

Тут надо говорить о чем-то другом.

Но – о чем?

Ах, о детях!

Почему они не здесь, не в Черкассах?

Потому что…

В ответ можно вложить больше, чем он значит.

Во всем какая-то закономерность.

Но почему какая-то?

Во всем промысел виден.

Означенный «крестным путем».

До сих пор к ним шли люди, далекие от светских почитания их заслуг.

Можно сказать, фанатики.

И вот он – ученый, врач.

Хотя врачом был и апостол Лука.

Дом все больше и больше наполнялся галдежом…

Сходятся родственники и знакомые.

Заглядывают и соседи.

Неужели конец страданиям?

Неужели советская власть способна понять?

Вспомнился подвал ГПУ, разделенный на два отсека.

На тот, что оплеван и смраден от человеческих испражнений.

А за дверью другой – сугубо обихоженный, где шли расстрелы.

Циничные.

В затылок.

Но это все позади.

А здесь – на столе цветы.

Сиротливые от пустоты самого стола.

Но вот на нем появляются нож, ложки и вилки.

Они как бы берут в осаду цветы, и их убирают со стола.

Нужны какие-то стопки.

Утешное уже прошло.

Дом пахнет свободой.

И уютом – тоже.

Все вокруг имеет свой смысл и обиходное предназначение.

Кошка трется о щиколотки.

Благость расслабляет.

Сейчас начнется новая страница в его бытии.

А дальше будет Ташкент.

Больница.

Кафедра.

И – церковь.

Как бы все сойдет к тому, начальному периоду, когда…

Хотя не стоит думать о том, что уже прошло.

Пусть оно упокоится в мемуарах, коли до них дойдет когда-то черед.

Ведь мемуары – повествование сугубо итоговое.

А он, как ему кажется, не прошел и половины того, что должен или обязан, согласно завещанной ему судьбе.

Так о чем говорить?

Столько проповедей прочитано?

Столько назиданий высказано.

А сейчас нет слов.

И вдруг завертелось совсем, как местное, но блоковское:

Да, долго жизнь дышала ему в лицо могилой.

Но сейчас все в прошлом.

Хоть и в обозримом.

И пора сочинить еще хоть одну, как на Ледовитом океане, молитву.

Но – о чем?

Дом тесней от гостей.

Может, помянуть Ленина?

Или поднять тост за здоровье товарища Сталина?

И того и другого не поймут.

Не поймут потому, что еще не научились прощать своих врагов.

Еще не поняли, что Господь посылает человеку страданья не только затем, чтобы испытать крепость его духа, а дабы дать понять, что все сущее состоит не только из вещего, но из того, что пребывает в неизвестности и оттого не может быть воспринято, как должное.

Бог испытывает тебя.

На слезность и милосердие.

Но – через людей.

Однако к трапезе все готово.

Ждут его благословения стола и яств.

И сейчас он это сделает.

Через минуту.

Вот домыслит то, что остались в недоуменье.

А может, и в недосказе.

И все замерли.

Только кошка трется о щиколотки и где-то рядом гурлит голубь.

Хорошо бы пустить поперед речи слезы.

Но их – нет.

Они – в прошлом.

Они – там.

А он – здесь…

Здесь…

И голос.

А может, мысль, высказанная вслух:

– Сколь надолго.

Как отголоски всего, что натворила стихия, доходили до заграничного затворника Горького разного рода события из стана истинных эмигрантов, по-настоящему гонимых и ненавидимых, проклявших их за отступничество родиной.

Они скитались по Европе.

Одни, как бешеные, но все же загнанные волки.

Другие, как отбившиеся от общего стада газели.