Евгений Кулькин - Обручник. Книга третья. Изгой

И взглянул в лицо обложки. Мать честная! Опять эмигрант. На этот раз Иван Шмалев. Его он кое-что читал. Однако настроение расслабиться ушло.

Да и голова, кажется, не так уж по живому режет.

Стал перечитывать текст тезисов, которые заготовил для своей речи. Она должна быть бурной. Напористой. Иначе освищут ли поцелуями заплюют.

Он немного подумал и «заплюют» – в уме – переделал на «заклюют».

Шмелев и Ремизов ушли на полку, где и стояли в роковой нетронутости. Почему в роковой? Потому как его сподвижники не очень правильно понимают слово «убрать».

Он говорит, убрать с полки. А они мало того что изымают из библиотек книги, но и горькой долей наделяют и авторов.

Как-то один из охранников ему сказал:

– Я думал, Горький – горький! А он – ничего.

Такая оценка вроде бы и смешит.

Но «ничего», особенно исполненное в различных тональностях, открывает целую палитру признания.

На Пленум он явится в классическом спокойствии. Как и подобает вождю. Увидел как держится Бухарин. Значит, все в порядке.

По глупости, даже не понимает, чем больше они заготовят для него дегтя, тем больше ворот обретет одинаковость.

А по черному черным не пишут. Надо это заложить в память. Для статьи. Только слово «черным», во втором случае, надо заменить на «серый». Чтобы подчеркнуть их принадлежность к цвету.

Уже усевшись, Сталин вспомнил, что сегодня вовсе не Пленум, а совместное заседание Политбюро и Президиума Центральной контрольной комиссии. Кого эта комиссия контролирует? Себя самоё?

Однако Бухарин, Рыков и Томский, – эта «святая троица грешников», как-то сразу, уловив какую-то заминку, перешли в наступление. То есть начали клеймить его, Сталина.

Он – паузой – отогнал от себя волнение, которое чуть было не перехватило горло, и как-то даже робко взял слово.

– Как это ни печально, – начал он, – но приходится констатировать факт образования в нашей партии особой «группы Бухарина», в составе Бухарина, Томского, Рыкова.

Он сделал перевздох и продолжил, не меняя тона:

– Это группа правых уклонистов, платформа которой предусматривает замедление темпов индустриализации, сверстывание коллективизации и свободной частной торговли.

Говоря все это, Сталин, понимал, что бухаринцы возводят храм оппозиции не на пустом месте. Сейчас, когда наступают на больную мозоль кулакам, найдется много тех, кто будет выступать против коллективизации. И у них будет свой резон. И не так уже он беспочвенен. Ибо в колхозы в основном сплачивается голотьба.

Те, кто щедрость Советской власти в части бесплатного наделения их землей восприняли, как само собой разумеющееся, и продолжали бражничать и валять дурака.

А другие, которые вышли в конечном счете в кулаки, упирались, не разгибая спин.

И вот колхозы их теперь уравнивают до обидного огульно.

Но что делать – это перелом. Даже перевал. И преодолеть его надо во что бы то ни стало.

Иначе – конец.

Вот почему и режет нынче Сталин по живому. И непонимание, как пожар, затеянный за плечами, жжет ему спину.

Но тракторный завод в Сталинграде строится, и первые колхозы обретают реальную жизнь, и частная торговля кормит страну. Уже где-то в конце своей речи Сталин вдруг ощутил, что зловредная боль оставила его голову.

Размышления опережали ощущения. Судя со стороны, выглядел он далеко не позорно. И, главное, показал, что в ЧК далеко не простаки. И коли с чекистами поведешь себя, играя в простецкость, то вполне возможно во что-то вляпаться.

На этот раз в сугубо советское.

«Мужчины – сдаются, а женщины – снисходят». Он вспоминает, где услышал или вычитал эту фразу. Но он не сдался и – не снизошел. А остался на той высоте, которую от себя ожидал.

Сейчас надо доложить, как принято говорить, по начальству. Почему «по» – никому не известно.

А теперь запоздалый вопрос самому себе: смог бы он проявить, если не самодеятельность, то что-то сугубо свое, не обусловленное коллективной предусмотрительностью?

Намеком, но казалось, что Берия запросто мог бы стать слугой двух господ. Но эта мысль настолько опасна, что ему, ни с того ни с сего, стал давить горло в общем-то свободно болтающийся галстук.

«Если ты гений, значит, ты прост».

Потому он предельно краток и деловит.

Паузы между докладом использует для определения, в кон он хихикнул или нет.

Английских шпионов местные контрразведчики почему-то не очень опасаются.

– У них хобби быть бобби, – пошутил кто-то. – А немцам хоть бы сладить с бабой.

А Берия знает, что британцы не те, кому горох чечевицей кажется.

Его же задача сейчас претерпеть все служебные утеснения затем, чтобы прослыть чуть простоватым служакой, не способным вникать в суть, за которой стоит тайна и идет охота наших врагов.

Но и другое надо показать, что не каждый Христос, кто приковал себя к кресту.

И еще он понял, что тот, кто с виду доволен собой, всегда возбуждает всеобщее недовольство. Потому и тут он себя бросает в ограничения. Хотя чувствует, что однажды будет вознагражден за все, чем теперь жертвует без особой тоски и грусти!

Женщины первые, кто растравили его сущность.

Однажды, при одной потерявшей осторожность особе, он сказал, что жадность – что путы, которыми треножится здравый смысл, как тут же был проверен на щедрость. А потом – вдобавок – и на безумие. Оба экзамена он выдержал. Особенно второй.

И только позже ужаснулся, узнав, что это была жена его начальника. Она же ему поведала, что иногда пощечина имеет статус поощрения.

А получил он ее, попутно заглядевшись на голоногую девчонку, явно демонстрирующую свою безысходность.

И когда он уже подумал, что пощечина поставила точку в их отношениях, жена начальника сказала:

– Мне нравятся именно девники, а не бабники. От них есть хоть что ожидать.

Кажется, не по лезвию ножа, а по жалу бритвы елозил задницей Берия, когда связался с «Принцессой Сказки», как звала себя жена его начальника.

Но и через это надо – пройти. И не просто пройти, а выпутаться из сети интриг, которые сплели их отношения.

Сейчас же он как бы тянул себя из прошлого в настоящее. Ибо он уже отлично знал, что вызов на дуэль вовсе не говорит, что бросивший перчатку, не скажет:

– Не слишком ли это расточительно для нации, когда два гения, украсив век, тут же гибнут на дуэли?

А чуть позже, вроде по другому поводу, изречет:

– Что бы природа с человеком ни делала, все равно тот не перестанет думать, что он ей если не Бог, то уж наверняка царь.

И Берии становилось жутко от умности того, кому он ставил рога. Ибо начинало казаться, что тот не просто догадывается, а доподлинно знает о тех шашнях, которые они водят чуть ли не на его глазах.