Евгений Кулькин - Обручник. Книга третья. Изгой

Сталин знал все, или почти все, что могло ожидать его, в том числе и на отдыхе.

Даже предполагал, за какими кустами будут находиться, считая, что совершенно для него невидимы, охранники и солдаты.

Не знал он только одного – как поведет себя надвигающаяся на него старость.

Он не ведал, откуда это накатило, а вот пятьдесят лет – для горца не возраст – для него обрел неимоверную тяжесть, и он, чего с ним сроду не было, стал как-то безнадежно уставать.

Даже порой трубка в руке казалась неимоверно тяжеленной.

Жена, конечно, относит это к некой болезни, а он-то точно знает, что имеет дело с признаками неизбежной старости.

– Август – птичий зарок, – говорит кому-то садовник, постоянно обстригивая что-то своими обрезальными ножницами.

Ему никто не отвечает, но он продолжает:

– Все земное родство имеет. Только мы порой этого не замечаем.

Сталин про себя повторяет: «Земное родство. А что, – хочет спросить, – есть еще родство небесное?»

Но не спрашивает. Отдыхает. Вернее, оттухает от раскаленной безумным августом Москвы.

И вдруг что-то насторожило. Да опять же голос садовника. Не столько голос, сколько его фраза:

– Не забудь, что все беды исходят оттого, что мы в свое время недооценили.

Интересно, вольный импровизатор этот садовник, или «гонит» фразы, чекистами надоумленные? Может, турнуть его, чтобы не думать о нем?

– Тур-нуть, – произносит вслух.

Тур – это горный козел. А «нуть» – это то состояние, что сейчас его преследует. Которое он отрядил в разряд старости. Хотя, в общем-то, немощи нету.

– Товарищ Сталин, вам письмо.

Не оборачиваясь, закидывает за плечо руку.

Пальцами ощущает: послание от Надежды, от его Татьки, как он и зовет. Конверт подвскрыт, но не распечатан. Видимо, чекисты проверяли, нету ли там, как пишется в их донесениях, «недозволенных вложений».

«Дорогой Иосиф».

Все верно, что Иосиф, и, возможно, дорогой. Но почему она не придумала ему менее паспортное имя? Ведь зовет он ее Татькой. К Надежде, кажется, никакого не имеет отношения. Хотя производные – Надька – Татька – имеются.

Далее вроде искренная озабоченность:

«Как твое здоровье, поправился ли и лучше ли чувствуешь себя…».

Он сминает чтение улыбкой. Вопросы наползают один на один, как торосы во время ледохода. Как беспомощны всегда дежурные слова.

Далее она сообщает, что оставила его тут «с каким-то беспокойством».

Ну что на это скажешь? Кажется, любит. Раньше просто терпела. А теперь…

В ветвях над головой заверещала синичка. Кажется, из Подмосковья вместе с ним сюда перебралась. Чтобы приход осени отметить. Ведь на дворе-то сентябрь.

Он уже было забыл про письмо, когда на него, отдыхающего, капнула дождинка. Потом – вторая.

Нет, вторая попала в козырек фуражки, и в виде брызг осенила убористо исписанный лист.

Он отшагнул под навес веранды, таким образом укрывшись от дождя и как бы бросив на произвол судьбы ножничные лязганья садовника, который и не думал покидать поста.

Только сейчас, кажется, он ни с кем не разговаривал.

Где-то за спиной раздались голоса.

И один из них произнес:

– Скажите, что пришло вино.

Сталин усмехнулся про себя, спросив невидимого того, с каких это пор вино стало ходить?

– К вам… – опять же со спины начал секретарь.

– Зови! – не оборачиваясь, произнес он.

Вошел человек. В белом.

– Ангелом работаешь? – спросил его Сталин.

Ни тени смущения.

– Больше дьяволом. – И, явно фальшиво спохватившись, представился:

– Я – Берия.

Сталин глядит в пустоту его пенсне.

– Мне о вас говорили.

«Вы» – тоже не смущает чекиста.

Значит, действительно «дьявол».

– Самый длинный путь мы преодолеваем в мечтах.

Сталин не помнил, что он сказал до этого, на что ниспоследовал подобный ответ.

– Вот так и будет дождить? – поинтересовался Сталин.

– Дань осени, – ответил Берия.

– И насколько может затянуться эта «дань»?

– Минут на десять, – ответил Берия. – Самое многое на полчаса.

Берия кинул пробный шар – заговорил по-грузински.

Сталин – как-то подходя – воспринял это как должное, чем и воодушевил Лаврентия.

– Ну как Европа? – вдруг последовал вопрос, которого Берия не ожидал.

– Гниет, но процветает.

Ответ не из оригинальных.

Так он ответил Генриху Ягоде, когда вернулся из Парижа.

– Что гниет, – назидательно начал Сталин, – это хорошо. А вот что процветает, – это ваш недогляд.

Берия чуть дернулся в коленках.

Так он означал свою готовность на дерзость.

Но этого не понадобилось, потому что Сталин сказал:

– Мы ничего не собираемся разрушать. А просто не будем давать строить.

Пенсне Берии закричало:

«Каким образом?»

А глаза за их стеклами, осуществив переморг, согласились, что так оно и будет. Причем не менее как безусловно.

– Меня обвиняют, – сказал Сталин, – что я огруз.

– Может, огрузинился? – подсказал Берия по-русски, поскольку Сталин вдруг отринул свой родной язык.

«К чему бы это? – подумал Берия.

А Сталин сказал:

– Люди, как правило, тогда осознают свою неправоту, когда поправить уже ничего невозможно.

И это было произнесено по-грузински.

Ответ же на письмо Надежды, как всегда, размашисто прост:

«Татька!

28-го августа послал тебе письмо по адресу: «Кремль, Н. С. Аллилуевой». Послал по аэропочте. Получила? Как приехала, как твои дела в Промакадемии, что нового, – напиши.

Я успел уже принять две ванны. Думаю, принять ванн 10. Погода хорошая. Я теперь только начинаю чувствовать громадную разницу между Нальчиком и Сочи в пользу Сочи. Думаю серьезно поправиться.

Пиши что-нибудь о ребятах.

Целую.

Твой Иосиф».

Нет, негоже, если бы она его звала, скажем, Еськой. Что-то в этом было бы иудейское. А «Иосиф» – это как-то без подвоха, что ли.

– А в деревне сейчас война.

Это – через раскрытое окно – слышит опять он голос садовника, безостановочно что-то стригущего и обрезающего.

Только сейчас он говорит не с кустами, как давеча, а с Лаврентием Берией, кажется, нынче играющего роль дьявола, поскольку явился во всем черном.

Что он ответил садовнику, Сталин не услышал. Зато явственно долетела еще одна фраза, сказанная холителем деревьев:

– Каждый должен переболеть чувством вины перед народом.

У Сталина надломилась бровь.

Оратор, кажется, влез в дебри недозволенного. И это, видимо, понял Берия. Потому как поспешно отвел его от окна.

Насколько далеко, можно было догадываться, поскольку больше лязга ножниц тут не наблюдалось.

Сталин даже как-то хотел поинтересоваться, куда исчез садовник, да потом раздумал. Ибо ему не все равно ли. Ну одним говоруном стало меньше. Кстати, откровенные болтуны его давно и всерьез раздражали.