Евгений Кулькин - Обручник. Книга третья. Изгой

Но тут был тот, кто не умел слабо противостоять. Поэтому он начал почти вкрадчиво:

– Ведь есть хозяйства государственные, зачем же иметь так называемые коллективные? Тем более что они не подразумевают четкой регламентации обязанностей и прав.

Сталин понимал, что спор возвращается на повторный круг.

И вдруг неожиданно произнес:

– Два дождя в маю и урожай – в ларю.

Рыков глянул за окно. Дождя там уже не было.

Разговор обрывается на полуфразе.

– Я и сам пригрипповал, – сказал кто-то и осекся, не сообщив подробностей.

– А кто тут гриппует еще?

– Да он же!

Сам. Третий день. Нужно бы полежать, но… «Но» – всегда злит. Однако от него никуда не денешься.

А ознобец в самом деле гуляет по телу. Надо лечь. Машинально берет со стола журнал. «Новый мир».

– Ну чего тут нового? – бурчит.

Может, небольшая, но все же температура – тридцать семь и шесть – свела его с впечатления, и журнал показался ему вял, как залежалое палое яблоко, которое раньше начало гнить, чем зреть.

У того, что печаталось, наблюдалась какая-то размытость времени. Не было энергетики наших дней. Биения пульса того же Сталинградского тракторного. Да и в стихах тоже нет современной поэтической риторики.

«Дохлота дохлот», – как выразился, взирая на погоду, один из его охранников.

В самом деле где-то он прочитал:

Или там же:

Сам давно не писавший стихов, Сталин с какой-то болезненной завистью следил за тем, как потешались всем мирским поэты и все дальше уходили от своего предназначения.

И многим не хватало главного, что характеризует стихотворца. Это – честности. Обнаженности. Того, отчего начинается зубовная боль у тех, кто этого не достиг или, банально просмотрев, прошел мимо.

Все пытаются ложной значительностью заменить то, что должно пребывать в простоте и даже, может быть, в ничтожестве.

Сталин, как щенка за загривок, потрепал «Новый мир» и было уже хотел отшвырнуть его подальше, когда взор упал на стихотворение, распоперечившие две разом страницы.

А Сталин не любил длинных стихов. Они ему напоминали дорогу в никуда.

Но на этот раз взор его резануло название: «Происхождение».

Интересно, на какое же еще откровение потянуло автора «Думы про Опанаса». А автором стихотворения был не всегда чтимый им Эдуард Багрицкий. И Сталин стал читать. Вслух. Сперва глухо. А потом все звонче ибо стихи, заворожили его с первых строк.

Это было как раз то, чего не хватало жизни, что одолело все, кроме заискивания перед несбыточным. Это был своего рода минерал, без которого организм души пребывал в дряхлости и немощи.

И стихи обрушились на эту обнаженную душу:

Сталин переглотнул пустоту, что образовалась во рту.

Где-то – полузвучно – прошнуровал небо аэроплан.

Сталин промокнул лоб… Видимо, температура усиливалась. Или, наоборот, падала. А стихи шли дальше. Стихи о детстве:

И Сталин, кажется, услышал, что где-то в доме тоже не закрыт кран.

Но в стихах вода, падая, не вела себя традиционно, а…

В самом деле – как? Из каких тайников выгрести то, что еще не было обпахано хитростью предшествующих поколений и закреплено мудростью тех, кто дал этому название.

Беспризорных знаний не бывает. Беспризорно только невежество. К которому не нужно идти, поскольку оно все время рядом.

А назовем его так, – лирический герой Багрицкого, – который воспринимал жизнь, можно сказать, контактно:

Сталина уже вовсю бил озноб.

А Багрицкий все нагнетал:

Наверно он застонал.

Или это только ему показалось.

Но явно стало не хватать воздуху, как и тому, кто вел этот утонченный поэтический сказ:

За окнами взбеленился ветер.

Белесо забилась в нервном припадке метель.

Кажется, сама природа слушала эти стихи, и, в меру своей утонченности, воспринимала их образы.

И словно ей, единственной пристрастной исповедалицы, автор говорит:

Теперь – уже явственно – Сталин застонал.

И последние строки были прочитаны обугленным ртом:

Сталин долго лежал неподвижно, прикрыв глаза ладонью. Остывал от прочитанного. Потом он нежно закрыл журнал и положил его на столик.