Екатерина Элизабет Люмьер - Гимн Красоте

Еще раз перебрав отобранные вчера рисунки и удовлетворившись результатом, он легко позавтракал и принялся собираться. Облачившись в свой лучший костюм, Венсан придирчиво осмотрел себя. Несмотря на то, что костюм был сшит из дорогой ткани было видно, что он не нов. И хотя он старался обходиться с вещами как можно более аккуратно, сказывалась стеснённость его положения. Венсан подумал, что после встречи в театре просто обязан отправиться в ателье и заказать себе несколько новых. Художник обязан выглядеть презентабельно.

Ровно в одиннадцать часов у театрального подъезда его встретил лысеющий коренастый мужчина в безупречном костюме. Это был месье Тьери Бертран. Он ведал художественным цехом. Под его началом находилось большое число человек – от художника-рисовальщика, на чью должность претендовал Венсан, и художников-живописцев, непосредственно исполняющих декорации, до простых рабочих сцены. Выглядел он, как человек, твердо знающий, чего он ждет от жизни и каким образом это лучше всего получить.

Пройдя по веренице коридоров, уже знакомых по его предыдущим визитам, они очутились в небольшом кабинете, в котором находилось множество интересных экспонатов. Здесь можно было встретить части декораций и реквизита, куски ткани, а также множество диковинных вещиц, которые месье Бертран, вероятно, коллекционировал.

Они проговорили порядка часа. Бертрана крайне интересовало его отношение к современному искусству, театру, а также политической ситуации в стране. Как рассудил Венсан, ему было важно, чтобы новый соискатель, в случае появления каких-либо беспорядков, не стал причиной бунта в театральной среде. В целом, беседа прошла, как показалось Венсану, хорошо.

Премьера балета «Бабочка» состоялась всего пятнадцать лет назад. Поставленный великой Марией Тальони на музыку Жака Оффенбаха, он произвел в столице настоящий фурор. Сюжет представлял собой незамысловатую историю любви простой служанки и знатного племянника эмира. Главную роль в нем исполнила талантливая ученица Тальони – Эмма Ливри. Ее мастерство было высоко оценено благодарной публикой, но, к несчастью, всего спустя два года произошел несчастный случай. В то время в театре готовилась постановка оперы «Немая из Портичи». Юная балерина, облаченная в балетную пачку, ожидала своего выхода на сцену. Газовые рожки, которые, как и сейчас, служили для освещения оперы, обладали открытым пламенем. Артистам, как правило, выдавали специальные накидки, защищающие их от огня, но упрямая Ливри не хотела портить красоту костюма. Неосторожная искра попала на легкую ткань пачки, и она тут же вспыхнула. Бросившиеся к ней, работники театра сумели спасти ее жизнь, но балерина получила обширные ожоги. У нее было обожжено лицо и верхняя часть туловища, а больше всего пострадали бедра и поясница. Естественно, ни о каких танцах больше не могло быть и речи. Менее чем через год после чудовищного случая, она скоропостижно скончалась от заражения крови. Никто не мог представить в роли Фарфаллы другую балерину, и балет были вынуждены исключить из репертуара.

Оригинальные декорации были потеряны, а костюмы перешиты. Не сохранилось даже эскизов. Эдуар Деплешен, театральный художник, исполнивший декорации ко многим знаменитым балетам эпохи романтизма, не оставил свидетельств работы над этой двухактной постановкой. Его приемники Эжен Карпеза и Жан-Батист Лавастр имели совершенно другие взгляды, и в большей степени их внимание было обращено к новым постановкам. Постепенно балет забылся. К тому же, Карпеза в этом году занял должность директора сцены, и теперь у него были другие заботы, а Лавастр в начале этой недели как раз-таки внезапно заявил о своей отставке. Представить оперу без театрального художника было маловозможным.

Заключив, что Венсан, несмотря на его молодость и неопытность, может вполне неплохо справиться с возлагаемыми на него обязанностями, Месье Бертран проводил художника до кабинета директора сцены и, пожелав удачи, ободряюще улыбнулся.

Встреча с директором сцены – месье Карпеза – была краткой. У него было много дел, и он, лишь бросив долгий изучающий взгляд на Венсана, сказал, что если Бертран уверен в своем выборе, то он не станет возражать. Вручив художнику либретто балета и кое-какие бумаги, он попросил к следующему вторнику представить первые наработки для декораций и костюмов главных персонажей. Бертран покажет ему его новый кабинет, но если Венсану удобно, то он может пока работать в своей мастерской. Постоянное пребывание в театре на данном этапе работы от него не требовалось. Они условились об оплате труда и попрощались.

Покинув кабинет директора, он почувствовал, словно гора упала с его плеч. Все волнения были напрасными. Дюплесси даже подумал, что, возможно, ему стоит найти Виктора и поблагодарить за подаренную возможность, но потом решил, что не стоит отвлекать танцовщика от репетиций. Он обо всем непременно расскажет ему в следующий понедельник.

Утром 24 марта Виктор проснулся в недурственном настроении, встав ровно к завтраку, когда все ребята, жившие с ним в одной комнате, ушли умываться. Он лежал не меньше десяти минут прежде, чем подняться, и только потом натянул на себя чистую одежду и причесался. Он не выспался, но чувствовал себя хорошо. Приведя лицо в порядок, он спустился в служебную столовую, где на завтрак был киш с капустой и чай. Размеренно позавтракав, съев, впрочем, в два раза меньше обычного, Люмьер отправился в репетиционный зал, где все только собирались. До занятия было достаточно времени, поскольку все еще только просыпались, переваривали еду и старались прийти в себя. А спать, между прочим, хотелось неистово.

Он слонялся по залу, слушая разговоры, которые велись тут и там, но с такой нарочитой ленцой, что Виктор не смог сдержать несколько утомленных зевков. Хотелось лечь обратно, закутаться в теплое одеяло и не вставать до обеда, но этим желаниям было не суждено сбыться. Виктору было то холодно, то жарко, и тело никак не могло очнуться ото сна. При ходьбе нога разнылась еще сильнее, и теперь он уже не понимал почему. Мог ли он застудить сустав, или же долгие прогулки поспособствовали возвращению боли, думал Виктор, и не приходил к однозначному ответу. Следующие девять рабочих часов представлялись чем-то поистине тягостным.

К обеду он был готов ругаться вслух и просить обезболивающих, когда уже каждое движение приносило боль и опираться на ногу было слишком неприятно. Сидя в столовой, он не ел. Хотелось выпить впервые за десяток лет или принять какой-нибудь лекарственный препарат, чтобы перестало быть так плохо, ведь оставались еще четыре часа, когда нужно было не поддаваться своей слабости и жалости к самому себе.