Андрей Лютых - Битва под Острой Брамой

Чтение оказалось не из легких. Поначалу Княжнин решил, что Игельстром по ошибке или специально для того, чтобы над ним поиздеваться, вручил ему не ту бумагу. Это был какой-то катехизис, заповеди, в которые должны веровать некие индийцы или брамины:

«…Правда выше и светлее всего. Ее нельзя увидеть смертным глазом даже в день великой радости, печали и славы. Беда дерзкой душе, пожелавшей проникнуть сквозь время к ее таинствам…

…Великий папа один наивысший и бессмертный. Ему одному ведомы дороги правды. Берегись, смертный, гадать о его величии…

…Равенство. Беда слепцу, который сам не знает пути, а хочет руководить теми, кто его строил. Великий папа разлил море и лужи на одном уровне. Беда тому, кто захотел бы воспротивиться его приказам…

…Любовь есть мать света… Люби врага своего, покажи ему дорогу мудрости. Папа ему без тебя день определил…

…Справедливость жаждет терпимости в чужом доме. Пусть золотая монета всегда будет при твоем теле, чтобы иметь чем заплатить за невинный вред. Определи себе монету для взаимности, ибо так поступают справедливые»…

И далее в том же духе. Какая-то масонская чепуха. Возможно, ее специально подсунули Игельстрому, чтобы озадачить его поисками некоего «бессмертного великого папы» вместо реального руководителя заговора, которого можно просто арестовать.

Тем не менее Княжнин терпеливо прочел документ до конца, потом еще раз. Очень кстати пришлась филижанка кофе, которую принес сын пани Гражины Збышек. Хозяйка уже знала о предстоящем отъезде Княжнина и очень об этом сожалела.

Подумав, Княжнин нашел в тексте небольшие вкрапления каких-то практических вещей, из-за которых документ все же можно было считать тайным наставлением. После десяти мудростей некоего индийского философа шли еще тринадцать правил, принятых его последователями – «братьями».

Главное, что требовалось от братьев, – строгое сохранение тайны. Не задавай лишних вопросов, плыви по течению, за тебя подумает тот, кто надо, но будь готов – когда потребуется действовать, подчиняйся беспрекословно. А за упоминание всуе «великого папы» (особенно за вопросы, где тот скрывается) вообще полагалась смерть. Весьма сурово! Также сказано, что индеец только тогда может считаться настоящим, когда сам привлечет в союз нескольких последователей. Описан и способ привлечения прозелитов. Заметь в обществе сочувствующего с отважной душой, поговори о притеснении таких, как он, неким злым гением, потом дай ему прочесть сие наставление – и он твой. Сомнительно. Вот Княжнин прочел, и что? Привычные христи анские заповеди для него как были, так и остались более ясными и ценными.

Впрочем, все это пока больше философия. А вот то, что вновь привлеченные прозелиты должны знать только четверых своих собратьев и именоваться в своем кругу только цифрами от 1 до 5, – сие уже конспирация. Но дальше эта конспирация превращается в какую-то детскую игру. Из того непонятного пункта про золотую монету было придумано вот такое конкретное предписание: брат никогда не может тронуться с места, не имея при себе какой-нибудь золотой штучки. А «если же в толпе ищешь брата, то достань золотую штуку, а другой, пожелавший с кемлибо познаться, должен достать свою. Оба молчат и тешатся пониманием». А натешившись пониманием, можно друг друга поприветствовать. Для этого один вытягивает мизинец правой руки, а второй пожимает его двумя пальцами – большим и мизинцем. Да вот еще: кроме золотой монеты или безделушки, за которую, ежели она не ворованная, нет никакого основания тащить человека на дознание, каждый брамин должен иметь при себе эти самые статьи великого философа, переписанные собственной рукой. Как «лекарство от яда для его души». Получается, Игельстром не так уж и издевался, когда говорил, что, имея это наставление, Княжнин легко сможет понять, кто есть прозелит? Правда, в наставлении сделано строгое внушение: ради праздного любопытства братьев не искать и знаков не подавать.

Нет, все же это бред. Бред расплодившихся, будто плесень, масонов, желающих устроить мир по закону какого-нибудь «светлого разума», но никак не устав конспиративной организации, готовящейся изгнать из Литвы русскую армию. Настораживал только один пункт: «8. Индийцы оружия из любви никогда не употребляют, но каждый брат всегда должен иметь наготове хорошо обеспеченное оружие, ибо не знает, когда будет повергнут». Впрочем, и здесь ничего удивительного: эти самые прозелиты, как бы они ни были завернуты на индийской философии, небось, понимают, что одной силой убеждения против полков Ее Императорского Величества не повоюешь.

Тут Княжнину стало себя жалко. Он любит военную службу. Он знает, как употребить силу оружия. А брошен туда, где вместо честной звонкой шпаги пускают в ход хитрость, лесть, интриги. Теперь вот его употребляют в качестве пугала для некоего пана Огинского, не желающего являться пред ясными очами господина Игельстрома. Что ж, Княжнин этого Огинского хорошо понимает. «Ладно, на то он и Великий пост, чтобы страдать, – успокаивал себя он. – Дожить до Пасхи, а там, бог даст, все наладится».

Убрав в надежное место изрядно утомившую его секретную бумагу, Княжнин разложил на столе карту. Чтобы заехать в Новогрудок «по пути» в Вильно, предстоит сделать изрядный крюк. Нужно успеть завершить путешествие до того, как на реках начнется ледоход.

Отыскать в небольшом Новогрудке особняк, в котором остановился подскарбий Великого княжества Литовского Михал Клеофас Огинский, оказалось делом несложным. Высокий сановник не заставил себя ждать – сам вышел в прихожую, как только ему доложили о визите Княжнина.

Для человека, занимающего достаточно значимый пост в государстве, Огинский, которому не было еще тридцати, казался слишком молодым и легковесным. Великий скарбник представлялся Княжнину неким седоусым стариком в толстой шубе, с тяжелой связкой ключей на поясе. Вместе с тем Михал Клеофас получил свою важную должность не просто по знатности рода, а как человек, который лучше других будет с ней справляться – за ним уже успела закрепиться репутация человека, умеющего вести хозяйственные дела. Что как-то не очень вязалось с внешним обликом Огинского, похожего, скорее, на модного поэта, сочиняющего изысканные сентиментальные стихи.

То, что Игельстром велел обставить деликатными намеками, Княжнин выложил по-военному четко, уместив в две или три вежливые фразы. Кажется, прямота русского офицера понравилась литовскому князю, и между только что познакомившимися людьми даже установилось какое-то доброжелательное взаимопонимание. Княжнин уже не в первый раз замечал, как сближает общая неприязнь к господину Игельстрому. Огинский объяснил, что да, он, конечно, приедет в Варшаву, но прежде ему нужно уладить свои дела здесь – речь идет о сорока тысячах талеров дохода. Затем подскарбию придется отправиться в Вильно уже для прояснения ситуации с состоянием финансов Литвы, в управление которыми слишком настойчиво пытается вмешиваться гетман Косаковский. Только после этого он сможет обсуждать с королем те вопросы, которые отчего-то интересуют еще и российского посланника. Княжнин не стал отвечать на эту колкость, дескать, оттого Игельстром лезет в дела короля, что тот у него по уши в долгах, – просто принял объяснения Огинского к сведению, показав, что они его абсолютно устраивают, и он будет рад при случае встретиться с паном подскарбием в Вильно.