Андрей Лютых - Битва под Острой Брамой

Раз так, Огинский предложил Княжнину остаться у него отобедать и послушать музыку. Из гостиной уже доносилось беглое цоканье клавесина.

Княжнин не отказался. И не только потому что у него оставалось еще одно неприятное дело – нужно ведь было встретиться с приставленным к Огинскому соглядатаем. Просто ему было на удивление приятно в обществе этого магната, нобиля, род которого происходил от Рюрика.

Первый, кого увидел Княжнин, пройдя в гостиную, был поручик Васин – тот, кто и был ему нужен. И Княжнин сразу понял, что никакой надобности в их встрече нет, ничего достойного внимания поручик ему не сообщит: он превратился при состоятельном Огинском в раскормленного домашнего кота, давно не ловящего мышей. Сидит, старательно употребляет ликер, с трудом сообразил, что нужно подняться и поприветствовать старшего по званию. Компанию поручику составлял добродушный шляхтич лет сорока, налегавший на аперитив, как на ключевую водицу в жаркую погоду. Багровый цвет лица и мешки под глазами говорили о том, что это его привычное занятие. Было немного непонятно, зачем эти двое здесь, в музыкальной гостиной. Разве что для создания местного колорита – один напоминает о том, кто теперь здесь подлинный хозяин, другой олицетворяет тутошнего сармата: красный жупан почти до пола, широченный кушак, весьма уместный для обладателя такого вместительного живота, короткая прическа горшком, длинные обращенные вниз усы, будто специально предназначенные для того, чтобы по ним стекало не попавшее в рот вино.

– Мацей Рымша, – цокая в такт клавесину, назвался шляхтич, когда Огинский, войдя вслед за Княжниным в гостиную, представил его.

– Помещик Белыницкого повета, или, по-вашему, уезда. Я ведь теперь, как и вы, подданный царицы Екатерины! [9] Оставшаяся после первого раздела Речи Посполитой часть Минского воеводства отошла к России по второму разделу 1793 года. Вот уехали с паном Саковичем подальше от новых властей, а их, как погляжу я, и тут хватает! – хрипловатым баском добавил пан Рымша и добродушно расхохотался, готовый, казалось, тут же обняться с Княжниным, только тот не был бы лучшим фехтовальщиком Преображенского полка, если б не умел держать дистанцию. Еще один «сармат», пан Сакович, приветствовал Княжнина гораздо более сдержанно, если не сказать холодно. Это был высокий мужчина лет тридцати, с широким лбом и узким подбородком, отчего у Княжнина возникла ассоциация с детской поделкой, когда голову человечка делают из молодой еловой шишки. Возможно, некоторая строгость во взгляде пана Константина Саковича, представившегося поветовым судьей, была связана с его родом занятий. Пан Константин тут же представил свою очаровательную жену – пани Ядвигу.

Вот ее глаза – огромные, голубые – смотрели открыто и весело. Княжнин даже вздрогнул, только однажды он испытывал схожее чувство, встретившись с чьим-то взглядом, – когда впервые увидел Лизу. Будто кто-то, владея клинком в тысячу раз быстрее тебя, уже вовсю кромсает тебя на лоскуты, как какой-то мягкий бисквит, а ты и рад. «Полно, этот взгляд предназначен не тебе, а пану Огинскому, который у тебя за спиной», – сказал себе Княжнин. Но супруга пана Саковича в самом деле была очаровательна: светловолосая, стройная, легкая. Княжнин не сразу поверил, когда узнал, что у нее уже двое сыновей. Ее ноздри были тонкими и чувственными, а широкие губы выразительны именно целиком – без всяких бантиков посередине и складочек в уголках.

– Она для меня просто ангел небесный… – подтвердил Княжнину верность его первого впечатления чувствительный Рымша.

Впечатление было таким ярким, что всех остальных панов, а их было в гостиной еще около десятка, Княжнин просто не запомнил. Чтобы из лоскутов вновь собраться в единое целое, нужно было на что-то переключиться, например, просто послушать музыку, устроившись где-нибудь в уголке.

Молодая дама, ни разу не сбившаяся, исполняя рондо из семи или даже девяти частей, под аплодисменты уступила место за клавесином Огинскому. Да, ведь про него говорили, что он сочиняет музыку, и у него это неплохо получается. Вот откуда в нем все это «поэтическое». Огинский был интересен Княжнину еще и тем, что он никогда не слышал, чтобы о литовском подскарбии говорили, будто он пользуется своим положением для собственной корысти. В Петербурге таких сановников просто нет.

Огинский исполнял собственные сочинения: немного чопорный вальс, потом бойкую мазурку, в которой эмоции от мажора к минору и обратно выплеснулись уже гораздо более открыто. Музыка и в самом деле была недурна и вполне достойна звучать в самых знаменитых театрах. Но хороша она была прежде всего каким-то своеобразием, как показалось не очень в этом искушенному Княжнину – подчеркнуто польским. «Если бы господину Огинскому еще такого импресарио, как у маэстро Чезаре, тот мог бы сделать ему громкое имя», – подумал Княжнин.

Впрочем, он тут же убедился, что музыка Огинского и без того здесь достаточно хорошо известна.

– Пан Огинский, будьте ласковы, сыграйте «полонез смерти»! – наперебой с аплодисментами попросили сразу несколько голосов, когда стихли звуки мазурки.

– Не знаю, кто придумал такое название. Просто полонез фа мажор, – смутившись сказал Огинский. – Уже который год, начиная с того случая, как в английских газетах написали, будто бы я утонул в Ла-Манше, обо мне распускают самые невероятные слухи. Будто бы я сочинял этот полонез чуть ли не с дулом пистолета у виска, а потом немедленно застрелился из-за неразделенной любви. Поражаюсь, как немного нужно черной нелепицы, чтобы сделаться интересным для общества!

– Просим великодушно, пан Огинский! – не унимались слушатели.

– Пан Огинский, позвольте сыграть этот полонез вместе с вами! Нам удалось переписать ноты, и я разучила ваш полонез на виолончели…

– Это говорила пани Ядвига! Она действительно держала в руке виолончель со смычком, и это было так восхитительно, так необычно для дамы, как если бы госпожа Сакович вышла перед публикой с рапирой и предложила Княжнину пофехтовать. В этой женщине, безусловно, была изюминка. Виолончель – это изюминка!

– Как неожиданно! Я просто польщен, – сказал Огинский, поднявшись из-за клавесина и придвигая стул для пани Ядвиги. – Надеюсь, господа слушатели отнесутся к нам снисходительно, мы ведь не репетировали…

Последняя оговорка оказалась излишней. Не снисходительность пришлось проявлять слушателям, а сдерживать восторг. Автору полонеза, хоть и всегда считавшему себя всего-навсего музыкантом-любителем, хватило мастерства, чтобы сыграть «с листа» в этом импровизированном дуэте. С первых же нот он почувствовал, что этой виолончели можно дать возможность солировать, и с радостью уступил ей это право, тонко помогая вести мелодию и включая форте только в моменты клавишных проигрышей, когда опускала смычок и брала паузу пани Ядвига.