Артур Аршакуни - Память воды. Апокриф гибридной эпохи. Книга третья

– Бабушка! Бабушка!

Мальчишки разбежались. Обиженные овцы успокоились и сами потянулись в ворота. Оттуда выглянула нестарая еще смуглая женщина, оглядела нищенку и улыбнулась.

– Цела, девочка?

Нищенка почувствовала огромную усталость.

– Ты нездешняя, – продолжала женщина, придерживая высунувшуюся из-за ее бедра девочку с хворостиной в руке, – и не самаритянка, и не сирийка. Даже на эллинку не похожа.

– Не похожа, не похожа, – подхватила девочка.

– Из далеких краев, – продолжала женщина. – К нам или дальше куда?

– Не знаю, – сказала нищенка хрипло.

– Суламитт, принеси гостье воды, – строго сказала девочке женщина и, дождавшись, когда та уйдет, продолжила: – Беда тебя гонит или радость?

– Любовь, – прошептала нищенка.

– Это – великая радость, если она разделенная, – сказала женщина, – и большая беда, если безответная.

Она ждала продолжения, но его не последовало.

Вернулась Суламитт с чашей воды и подала нищенке. Та взяла чашу, долго смотрела на нее, поворачивая из стороны в сторону и шевеля беззвучно губами, потом отпила и с поклоном вернула.

– Ты не скажешь, кто он? – спросила женщина. – Может быть, я могу помочь? Или он тоже нездешний?

– Нездешний, – сказал нищенка.

– Извини, – вздохнула женщина, – но в наших краях таких нет. Чужаки запоминаются. Ты опиши его. Какой он?

– Он? – переспросила нищенка и словно бы удивленно посмотрела на смуглую женщину. – Он… – она задумалась. – Он выше неба, он ярче солнца, он…

– Ты описала его душу, – улыбнулась женщина.

– Он светлый и он красивый, – сказала нищенка и внезапно заплакала.

Она не закрывала лицо, не отворачивалась. Она стояла, прямо глядя перед собой, только по лицу ее горошинами бежали слезы, оставляя на щеках светлые дорожки.

Женщина привлекла ее к себе и мягко склонила ее голову себе на плечо.

– Милая, – сказала она, – хорошая… Сильно же ты его любишь.

Нищенка подняла голову.

– У него родинка на правом плече, – сказала она.

Женщина зажмурилась, словно от яркого света. Лицо ее посерело.

– Что ты сказала? – наконец спросила она.

– У него родинка на правом плече.

Женщина долго молчала. Потом, улыбаясь не к месту, осторожно погладила нищенку по плечу.

– Ягненочек? – глаза ее были обращены внутрь, словно она разговаривала сама с собой. – Светленький, о мой Иошаат? Ягненочек?

Нищенка осторожно сняла руку женщины с плеча и сделала шаг назад.

– Он не ягненок, – тихо сказала она.

Женщина внезапно вскинула на нее глаза и схватила за руку.

– Ты ошиблась, – сказал она. – У него родинка на левом плече.

Нищенка сделала еще шаг назад.

– Да, – сказала она.

– На левом, ты слышишь, на левом! – женщина почти кричала.

Испуганная Суламитт потянула ее за руку.

– Бабушка, пойдем!

– Да, – сказала нищенка, – на левом. Я ошиблась. А теперь я пойду, если ты не против.

Женщина вздохнула.

– Люди говорят, что видели его на берегах Ередана, – сказал она. – Иди вот так, по этой дороге, – она показала рукой, – обойди Фавор и иди дальше, пока дорога эта не раздвоится. Тут как раз Афула, селение в десяток домов и колодцем. Направо будет Эль-Леджун, налево – Наин. Но тебе надо прямо, туда, где Безан, а он-то как раз на берегу Ередана. Это самая короткая дорога. Запомнишь?

– Запомню, – сказала нищенка.

– Безан. Прямо, никуда не сворачивая.

– Благодарю тебя, – сказала нищенка и торопливо пошла прочь.

– Бабушка, бабушка, какая у ягненка родинка на плече? – спросила Суламитт.

– Да, да, – женщина кивала, не слыша Суламитт.

– Бабушка, ты, что ли, не слышишь?

– Да, да.

Женщина внезапно бросилась по дороге, добежала до угла дома, приставила ладонь ко лбу.

Никого.

Она вернулась к Суламитт.

– А почему ты говорила с дедушкой Иошаатом? Ведь он давно умер!

Женщина взяла девочку за руку.

– Пойдем в дом.

И, закрывая за собой ворота, она добавила шепотом:

– Он умер только один раз.

* * *

Зачем?

Подходил к концу срок, отведенный ему в пустыне. Завтра. Завтра.

Пустыня. Она встретила его не гостеприимно, это верно, но и не враждебно. Она встретила его равнодушно, и это было хорошо. Она приняла его – как необходимую данность, как результат сцепления неисчислимого множества случайностей, из которых соткан этот мир, как приняла бы пугливую серну, оставляющую за собой прерывистую цепочку следов от куста к кусту, неподвижную змею на плоском камне, неподвижностью своею опровергающую жалкую мудрость двуногих о том, что жизнь заключается в движении, ибо вживается, живет и выживает в ней не тот, кто движется, а тот, кто не совершает лишнего движения, цена которому и равняется жизни, или ковер из диких тюльпанов, устилающий землю до горизонта весной, когда случается обильная осадками зима, – чтобы так же равнодушно летом предоставить полуденному ветру вымести почерневшие от зноя цветочные трупики.

И он принял ее – земное, от мира идущее бытие; принял привычно и терпеливо. Он пропускал пустыню через себя, впитывал ее запахи подрагивающими ноздрями, глотал раскаленный воздух медленными, в три приема, вдохами, смаковал вечернюю прохладу и утреннюю свежесть и избегал низин во время ночлега, потому что туда раньше пробиралась ледяная сырость и позже уходила. И это был от века идущий способ обретения опоры и смысла в этом мире – смирения и сродства с ним. И тогда не нога огрубелой подошвой ступала на кварцевую россыпь, а окружающие холмы и скалы разворачивались таким образом, чтобы подставить под ногу именно эту россыпь – здесь и сейчас, и не глаз обозревал окрестности, а весь горизонт сгущался и съеживался, чтобы сияющей вспышкой преломиться в хрусталике, спрятанном за выгоревшей от солнца синевой зрачка, и тогда серна не поднимала головы от искрящих кристаллов соли и только пряданьем ушей сообщала, что ведает о нем, и тогда плоского камня вполне хватало двоим, чтобы переждать на нем полуденный зной, двоим – человеку и змее, не мешая друг другу.

Но берегись, человек! Ибо горе тебе, если, сроднившись с пустыней, ты позабудешь о своем человеческом начале. Пустыня сначала разведет костер в твоем горле, вздует веревками жилы на истощенном теле, расплавит твой мозг, а потом выпьет тебя, как выпивает паук приземленную тенетами муху. Что` ты, что` пустыня? Знай это, отдаваясь пустыне, а белеющие кости, где теперь поселились трудолюбивые осы, да послужат тебе предостережением и напоминанием и о тех, кто забыл и не смирился, и о тех, кто смирился и забыл.

Он не забывал этого.

Он со смирением принимал то, что лежало под его ногами. Он с благоговением принимал то, что высилось над головой. Но то в нем, что находилось между землей и небом, донимало и изводило его, не давая покоя, лишая сил и воли.